Дети арабов. Светлана Нечай

к словам взаправду, и как выразить цель, с которой мы это делаем, при помощи тех же зыбких слов? Нечто, ощутимо и страшно, колеблется в моей глубине, я набрасываю на это покров слов, чтобы видеть – или чтобы суметь отвести взгляд? Первый, с кем имею дело, когда записываю сон, или мысль, или чувство – это я сам. Но действительно ли я хочу донести до себя брызги, остатки той волны, что звалась мыслью или чувством? В пространстве между мной и белым листом бумаги обитает некий дух, он водит моей рукой, когда я пишу, и я не могу быть уверенным, принадлежит то, что я пишу, мне или ему, соратник он мне или соперник. Разве речь – имя этому духу, или, вернее, разве дух, как морской змей, обитает в глубинах речи?

      Так я шел, и остановился как вкопанный, когда в памяти вдруг всплыло имя профессора Панаева в рамке некролога. Я вспомнил даже ностальгическую грусть, которая меня охватила, когда прочел о его смерти и осознал, как много лет прошло с тех пор, когда я был юным. Может быть, сегодня не он лобызал меня? Я обознался, разумеется. На чем же держится вера в достоверность происходящего с нами, подумал я, если малейшая случайность, как то рассеянность, или сонливость, или недуг – и действительность делает крен, мелькает цветным пятном, пазлами, рассыпанными в траве.

      Я встретил знакомого. Мы поболтали. Он удивился моему цветущему виду. Он выразил сожаление или соболезнование по этому поводу. Я не успел оскорбиться. Рядом затормозила машина, которую я хорошо запомнил, как запомнил и чудовищную сумму долга – и мой собеседник, растерянно и бледно улыбнувшись, погрузился в нее, как в трясину, и машина рванула с места. Я пригладил забившееся под рубашкой сердце и зашагал дальше.

      На другой день я с воодушевлением излагал студентам свою новую идею: контакт между разноматериальными сущностями возможен, но только не средствами языка. Есть другой, более изящный путь. Ты слышишь знакомую мелодию, ты случайно открываешь нужную книгу, встречаешь нужного человека, твои сны полны иносказаний, даже твои обмолвки – все ведет тебя к определенной идее, или поступку, который, даже будучи сделан, остается неизбежным, крепко впаянным в судьбу, и ничто не выдает вмешательства извне, подсказки. Подталкивание под локоть почти неощутимо – но разве это не форма языкового контакта, более действенная и лишенная лжи, от которой не свободен ни один жест человека?

      То, что я говорил, было им понятнее чем мне: повторяю, я был среди людей уродом, хотя до конца не мог понять, чего, собственно, лишен. Это касалось именно способности воспринимать дуновения иных миров.

      – Вы скажете, – они ничего не говорили, – что такой односторонний контакт есть скорее форма вмешательства в человеческую жизнь, форма принуждения и контроля. Напомню о понятиях «личный демон» и «ангел-хранитель», имевших хождение в древних цивилизациях и обозначавших, наряду с понятием «судьба», ощущение присутствия некой силы, формирующей историю личности. Когда контакт реализуется в такой форме, человеческой судьбой, как мелком,