Любовь куклы. Дмитрий Мамин-Сибиряк

сейчас за мысом его хоромины стоят… И солдаты только были. Тридцать пять лет выслуга, а верстали мужиков сорока лет иногда… До смерти солдат. Я пятнадцать годов отбыл. Поляка замирял…

      – Страшно на войне? – полюбопытствовал брат Павлин.

      – Это только думать страшно, а там и бояться некогда. Ты палишь, в тебя палят… х-ха!

      – И… и вы убивали человека? – робко спросил брат Павлин, с трудом выговаривая роковое слово.

      – И даже очень просто… Отечество, первое дело, а потом начальство. Так, ежели сосчитать, душ пять порешил…

      – И… и вам не страшно, т. е. тогда, когда вы…

      – Чего бояться-то? Мы, напримерно, их на острову устигли, польшу эту самую. Человек с четыреста набралось конницы, а нас лазутчик провел… Ночь, дождь – ну, ни одного не осталось живого. В темноте-то где разбирать, убил или не убил… Меня по голове здорово палашом хлопнули, два месяца в больнице вылежал.

      Лицо Егорушки оставалось добродушным, точно он рассказывал самую обыкновенную вещь. Именно это добродушие и покоробило Половецкого, напомнив ему целый ряд сцен и эпизодов из последней турецкой войны, в которой он принимал участие. Да, он видел все ужасы войны и тоже был ранен, как Егорушка, но не мог вспомнить о всем пережитом с его равнодушием.

      – Главное, неприятель… – объяснял Егорушка. – Он, ведь, меня не жалеет, ну, и я его не жалею…

      – Все-таки живой человек, и вдруг…

      – Ну, про это начальство знает. Известно, все люди-человеки. У нас свое начальство, у них – свое… А там уж Господь разберет, кто и чего стоил.

      – Бог один у всех… – тоскливо заметил брат Павлин.

      – А как же сказано: христолюбивое воинство? Бог-то один, а вера, значит, разная… Вот и вы молитесь по своим обителям об одолении супостата. И даже очень просто… Мы воюем, а вы за наши грехи Богу молитесь…

      Егорушка долго еще что-то рассказывал, но Половецкий уже дремал, не слушая его болтовни. В ночной тиши с особенной резкостью выдавались и глухая работа машины, и шум воды. Тянулась смешанная струя звуков, и, прислушиваясь к удушливым хрипам пароходной машины, Половецкий совершенно ясно слышал картавый, молодой женский голос, который без конца повторял одну и у же фразу:

      …А хр-рам оставленный – все хр-рам.

      Кумир-р поверженный – все Бог.

      – Нет, не правда!.. – хотелось крикнуть Половецкому.

      Разве вода может говорить? Машина при всей её подавляющей физической силе не может выдавить из себя ни одного слова… А слова повторялись, он их слышал совершенно ясно и даже мог различить интонации в произношении. Он в каком-то ужасе сел на своей скамейке и удивился, что кругом никого не было, а против него мирно спал брат Павлин. Половецкий вздохнул свободно.

      – Милый брат… – подумал он, прислушиваясь к ровному дыханию будущего инока.

      Начинало светать. Все кругом спали. Шум пароходной машины разносился далеко по реке. На луговом берегу Камчужной бродил волокнистый туман. Половецкий долго ходил по палубе. Спать не хотелось. Он в последнее время, вообще, спал