Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 1. Александр Солженицын

столетий клубится и ползёт по христианству, и разделение христиан – от этого.

      Тут – запел чайник и пар погнал. А заварка у Цыжа наготове. И чайничек малый вымыт, всё приудоблено. И кружка есть глиняная, из неё пить не горячо. Из лавочки бригадного собрания – вишнёвый экстракт.

      – Нет-нет, ни за что не вставайте, отец Северьян, я вам туда подам!

      Священник полулёжа, на боку, с пододвинутой табуретки стал попивать заваренный чай – и едва ли не прямо с этими глотками возвращалась к нему сила.

      – Да, что-то я подломился сегодня…

      А Саня подвинул свою скамеечку ближе к его койке, тут и всего было рукой протянуть. И снизу вверх:

      – Я вообще считаю, отец Северьян, что законы личной жизни и законы больших образований сходны. Как человеку за тяжкий грех не избежать заплатить иногда ещё и при жизни – так и обществу, и народу тем более, успевают. И всё, что с Церковью стало потом… От Петра и до… Распутина… Не наказанье ли за старообрядцев?..

      – Что же нам теперь – искорениться? Церковь на Никоне не кончилась.

      – Но Церковь не должна стоять на неправоте. – Саня договорил это шёпотом, будто тая́ от Чернеги спящего или от самого даже собеседника.

      Священник ответил очень уверенно:

      – Христова Церковь – не может быть грешна. Могут быть – ошибки иерархии.

      Слишком уверенно, как заученно.

      – Вот этого выражения никак не могу понять: Церковь – никогда ни в чём не виновата? Католики и протестанты режут друг друга, мы – старообрядцев, – а Церковь ни в чём не грешна? А мы все в совокупности, живые и умершие за три столетия, – разве не русская Церковь? Я и говорю: все мы. Почему не раскаяться, что все мы совершили преступление?

      Касаний таких уже не одно было в короткой саниной жизни, в спорах и в чтении. Проходили эти касания по внезапным мысленным линиям и не перекрещивались в единой точке, но оставляли кривой треугольный остров, на котором уже еле стояла подмываемая, подрываемая Церковь.

      И когда потом государство смягчало гонения староверов – Церковь сама ужесточала, теребила государство – ужесточить.

      – И к чему же пришла? – к сегодняшнему плену у государства. Но любого пленника легче понять, чем Церковь. Объявила бренными все земные узы – и так дала себя скрутить?

      – Вы-ы… – всматривался священник. – Вы это всё – сами, или…

      – Или… – кивал Саня. – Я, собственно, ещё со старших классов гимназии. У нас на Северном Кавказе много сект – я к разным ходил, много слушал. Толки, споры. Особенно – к духоборам… И – Толстого много читал. Больше всего – от него.

      – Ну да, конечно, – теперь улыбнулся священник, узнавая. – Толстой, это ясно. Но вы? – от духоборов и до старообрядцев? – кто же вы?

      Саня застенчиво улыбался, прося извинения. Пальцами разводил. Он сам не знал.

      – Нет, просто над хлебом-солью