Рассказы и крохотки. Александр Солженицын

вниз, а там уж все к печке уселись, только кавторанг с Фетюковым песок носят. Разгневался Павло, восемь человек сразу выгнал на шлакоблоки, двум велел цементу в ящик насыпать и с песком насухую размешивать, того – за водой, того – за углем. А Кильдигс – своей команде:

      – Ну, мальцы, надо носилки кончать.

      – Бывает, и я им помогу? – Шухов сам у Павлá работу просит.

      – Поможи́ть. – Павло кивает.

      Тут бак принесли, снег растапливать для раствора. Слышали от кого-то, будто двенадцать часов уже.

      – Не иначе как двенадцать, – объявил и Шухов. – Солнышко на перевале уже.

      – Если на перевале, – отозвался кавторанг, – так, значит, не двенадцать, а час.

      – Это почему ж? – поразился Шухов. – Всем дедам известно: всего выше солнце в обед стоит.

      – То – дедам! – отрубил кавторанг. – А с тех пор декрет был, и солнце выше всего в час стоит.

      – Чей же эт декрет?

      – Советской власти!

      Вышел кавторанг с носилками, да Шухов бы и спорить не стал. Неуж и солнце ихим декретам подчиняется?

      Побили ещё, постучали, четыре корытца сколотили.

      – Ладно, посыдымо, погриемось, – двоим каменщикам сказал Павло. – И вы, Сенька, писля обида тоже будэтэ ложить. Сидайтэ!

      И – сели к печке законно. Всё равно до обеда уж кладки не начинать, а раствор разводить некстати, замёрзнет.

      Уголь накалился помалу, теперь устойчивый жар даёт. Только около печи его и чуешь, а по всему залу – холод, как был.

      Рукавицы сняли, руками близ печки водят все четверо.

      А ноги близко к огню никогда в обуви не ставь, это понимать надо. Если ботинки, так в них кожа растрескается, а если валенки – отсыреют, парок пойдёт, ничуть тебе теплей не станет. А ещё ближе к огню сунешь – сожжёшь. Так с дырой до весны и протопаешь, других не жди.

      – Да Шухову что? – Кильдигс подначивает. – Шухов, братцы, одной ногой почти дома.

      – Вон той, босой, – подкинул кто-то. Рассмеялись. (Шухов левый горетый валенок снял и портянку согревает.)

      – Шухов срок кончает.

      Самому-то Кильдигсу двадцать пять дали. Это полоса была раньше такая счастливая: всем под гребёнку десять давали. А с сорок девятого такая полоса пошла – всем по двадцать пять, невзирая. Десять-то ещё можно прожить не околев, – а ну двадцать пять проживи?!

      Шухову и приятно, что так на него все пальцами тычут: вот он-де срок кончает, – но сам он в это не больно верит. Вон, у кого в войну срок кончался, всех до особого распоряжения держали, до сорок шестого года. У кого и основного-то сроку три года было, так пять лет пересидки получилось. Закон – он выворотной. Кончится десятка – скажут: нá тебе ещё одну. Или в ссылку.

      А иной раз подумаешь – дух сопрёт: срок-то всё ж кончается, катушка-то на размоте… Господи! Своими ногами – да на волю, а?

      Только вслух об том высказывать старому лагернику непристойно. И Шухов Кильдигсу:

      – Двадцать пять ты свои не считай. Двадцать пять сидеть ли, нет ли, это ещё вилами по воде. А уж я отсидел восемь