Жилец. Михаил Холмогоров

– не полуграмотный стихотворец Пинчук и не матрос Куликов, да это, может, и к худшему – ведь грубая суть – та же. Вот чего она не понимает. Но Жоржа обвиняет в трусости и безволии.

      Жорж, в десятые годы переживший увлечение теорией Фрейда, в бурных отношениях со строптивой Ариадной меньше всего задумывался о ее справедливости. Слишком поздно он поймет, что Ариадна ждала от него никакой не идейной решимости, а элементарной: ты что, сукин сын, с предложением тянешь?! Близости безбрачной она, разумеется, не допускала, а Жорж, уже достаточно опытный в таких делах, перед Ариадной отступался. В мыслях не допускала, но грешной плотью ждала, в иные моменты готова была принять и такое отчаянное решение: черт с ним, с браком, хоть бы ребеночка родить. Жорж не посмел.

      Новость о том, что Георгий Фелицианов решительно и бесповоротно порвал с мечтами о литературной жизни и отважился уйти в неприметное ремесло фотографа, она восприняла как личное оскорбление. Была бурная сцена, и Ариадна отказала Жоржу от дома.

      Тихие годы

      В марте 1923 из Парижа вернулся Костя Панин. В долгих странствиях он как-то подрастерял вечный свой оптимизм, в свою пору немало раздражавший Жоржа, в речах стал сдержан и угрюм. Об эмиграции говорил с большой долей презрения.

      – Удивительный народ. Они увезли с собой всю свою глупость и спесь. Все разбились по партиям и выясняют отношения между собой, а России как будто и не существует. Ее заменил дешевый речевой штамп с расшитыми рубахами, балалайкой и стопочкой под огурчик, поруганными большевиками. Работы нет. Мы там всем надоели. Если в восемнадцатом русских встречали с интересом, то теперь, кроме раздражения, мы у них ничего не вызываем. Надо или забыть навсегда, что ты русский, и превратиться в туземного пролетария, или проповедовать партийные пошлости за полфранка в газетенке, которую и читают-то одни только авторы. В конце концов начинаешь понимать: не то что французам – ты даже самому себе не нужен.

      – Очень ты нужен здесь. Власти весьма подозрительны, нашего брата еле терпят, мы для них «буржуазные специалисты», чуждый элемент и прочее.

      – Здесь хоть говорят по-русски. И вообще хватит мне политики. Я хочу тихой обывательской жизни. Мещанского счастья.

      – Для мещанского счастья ситуация не самая благоприятная. Своего дела ты не заведешь – это и ненадежно, и не по нашим с тобой способностям, а служить большевикам – нет уж, увольте. В школе жить стало невыносимо, наркомпрос шлет такие идиотские программы и циркуляры, что я просто сбежал. Да только бежать некуда. Знаешь, что меня удержало от эмиграции? Зимой двадцатого года я валялся в жесточайшем тифу, все время бредил, а тифозный бред явственней действительности. Мне привиделось тогда, что я мечусь по Парижу, а мне всюду отказывают, нигде для меня не находится места.

      – Ты бредил, а по Парижу метался я. – Получилось как-то уж очень злобно, Косте самому стало неловко. – В Новороссийске тогда дикая паника была. Я чудом жив остался, когда грузились на последний пароход.