Пловец (сборник). Александр Иличевский

про Сталина. Но мир до сих пор ждет, чтобы Россия публично признала гибель миллионов людей во время репрессий.

      – Жертвы? – Кропин стал почти злым. – Не вам, немцам, про жертвы говорить. Вы сначала разберитесь со своим фашизмом и его жертвами.

      – Я австриец. Германия и Австрия публично осудили фашизм. А ваша власть осудила Сталина на закрытом съезде, публичного осуждения сталинизма не было, покаяния не было, – Готфрид неожиданно обрел речь. Негодование выправило его грамматику. – И сейчас ваше правительство апеллирует к сталинской идеологии, оправдывая так репрессивность по отношению к либеральным ценностям. И ваша компания напрямую нажилась на этих репрессиях. Ваш бизнес – мародерство!

      Заместитель Кропина попытался его успокоить:

      – Эдуард Юрьевич, давайте о нефти лучше. Посмотрите, – девушки испугались.

      – В самом деле, что это мы все о политике, – Кропин понял, что далеко зашел и пошел на попятную. – Разве нету больше тем? Давайте лучше выпьем… У меня есть тост. Давайте выпьем за погоду. Англичане любят говорить о погоде, а вот интересно, пьют ли они за погоду? – сказал Кропин и обратился Кристоферу.

      Пасмурность накрыла стол. У меня напряглись мышцы, быстрей мозга сообразившие, что пора отряхнуть прах с ног. Но тут Кристофер, который все это время смотрел в свой бокал, громко сказал: – Я не то что пить с вами… Я избавлю себя от чести быть вашим гостем.

      Холл, где мы сидели, был мрачный, с зеркалами и золотым тиснением на стенах и потолке, работа провинциального дизайнера, потрафившего барскому дурновкусию в духе истлевших и съеденных молью дворцовых интерьеров. Стол был загроможден грубым сумбурным пиршеством. Элен вскинулась и предложила выпить за повара, который «приготовил всю эту красоту».

      Белоусов, видимо, знавший Кристофера больше остальных, подсел к нему и стал спокойно внушать:

      – Старик, плюнь. Не обращай внимания. Он не достоин твоего презрения. Он идиот. Не траться.

      Кристофер молчал и ясно было, что за этим молчанием последует. Я нагнулся к нему:

      – Кристофер, понимаешь, мне с детства бабушка говорила, что Сталин – убийца. Во время коллективизации, в голод 1933 года на Ставрополье у нее погибла вся семья – муж, мать, двое детей, сама спаслась чудом, лебеду ела. Но в нашей стране такой народ: он себя не помнит. Русским всегда жилось страшно, а организм страх отвергает, не пускает в память. Так что народ не виноват, он слабый. Конечно, самовоспроизводящаяся ненависть – большое горе, но что поделаешь? Кропин – это тот же народ. Он ненавидит себя за свой страх. И поэтому конструирует в себе устройство, которое бы избавило его от страдательного залога, превратило бы его из претерпевающего страх – в структуру, организм, который этот страх оправдывает и порождает.

      Кристофер молча слушал, все так же уставившись в край стола. На нас тревожно смотрела журналистка Кристина, похожая на Мадонну. Я решил, что Кристофер меня понимает.

      – Кристофер, не заводись. Сталинистов у нас гораздо больше,