Ай-Петри. Александр Иличевский

рослые вечные огни сочащегося из-под почвы газа. У этих кладбищ, уставленных обряженными тряпками шестами, которые живо кривлялись в отсветах пламени, – я ночевал, сквозь усталость упиваясь жутью… А на рассвете, рассмотрев повсюду под ногами россыпи монет – ритуальные подношения, я заламывал зигзаг на юго-запад, обратно в дельту. И вскоре пробивался кабаньими стежками по плавням, в одном месте километра три бегом спасаясь от солоноватого нагона, со взморья нагнетавшегося моряной. Не успев собрать байдарку, я долго шпарил по колено в воде. Хотя и был в спасжилете, я холодел от знания, что при такой моряне можно запросто сгинуть – погружаясь по грудь, по шею, – по примеру египтян в плавнях Чермного моря.

      Потом, в заповеднике, я дважды попадал в мрачные ловушки чилима – в узкие протоки, так густо заросшие водяным орехом, что сквозь них невозможно было продраться. Весло вязло, работая вхолостую, лодка стояла на месте. Спрыгнуть за борт, чтобы протолкнуть байдару к чистой воде, было невозможно: глубина покрывала мой рост «с ручками». Приходилось тяжко пятиться и потом долго, в обход, лавировать по протокам, свирепея от путаницы их течений.

      И дальше, простившись на Дамчике с заповедником, я брел по размягченному зноем шоссе, обгоняемый плетущимися от перегруза дагестанскими, азербайджанскими, иранскими, турецкими трейлерами, следовавшими в Махачкалу, Дербент, Сумгаит, Баку, Ленкорань, Астару…

      На Апшероне я обмер от вида мест пропавшего детства, от которого остались лишь контуры ландшафта. Я решил обойти полуостров по берегу моря. Через нобелевский поселок Насосный я вышел в Джорат и побрел к Бильгях. Отлежавшись на пляже под Пещерой Разина, набрался сил и, гонимый нашествием ватаги купальщиков из местного дурдома (синьковые пижамы, халаты, платки, панамки, дудки, слюни, бычьи взгляды – и ровное гудение, хождение в кружке, и в море, по колено), двинулся дальше – в Бакинский порт. Наведя справки, как можно морем добраться до Ленкорани, через два часа, задыхаясь от напора воздуха, я мчался по волнам, прильнув пластом к вибрирующей палубе торпедного катера.

      Невиданная Ленкорань, где родился мой прадед, и ее субтропические окрестности поразили меня. Там, в лазоревом краю охотничьего царства Сефевидов, до смерти пугаемый безмолвными болотными лунями, вдруг срезавшими воздух над самой макушкой, донимаемый на стоянках камышовым котом, преследуемый круглосуточным скулением шакала-прилипалы, в окружении хохлатых пеликанов и «огненных гусей» – фламинго, я дважды тонул в прожорливом баттахе – жирном иле Гызыл-Агача, заповедном заливе, птичьем царстве Персии…

      VIII

      Во второй год за нелегальное пересеченье иранской границы я все-таки отсидел 23 дня в тюрьме. Где, впрочем, будучи принят – благодаря своим медвоступам – за дали, сумасшедшего, снискал ласковое отношение надзирателя Мохсена.

      Взяли меня только потому, что, умаявшись походом, я утратил настороженную проворность. С нашей стороны