Девяносто третий год. Виктор Гюго

открытым небом.

      – Чем ты питаешься?

      – Ничем.

      Сержант повел своими усищами и переспросил:

      – Ничем?

      – То есть терновыми ягодами, ежевикой, морошкой, которые остались от прошлого года, черникой, молодыми побегами папоротника.

      – Только-то? Ну, это все равно, что ничем.

      Старший из мальчиков, должно быть, поняв, о чем шел разговор, пролепетал:

      – Есть хочется!

      Сержант вынул из кармана кусок черного хлеба и подал его матери. Та разломила кусок пополам и отдала по куску каждому из мальчиков, которые с жадностью принялись его есть.

      – А для себя она ничего не оставила, – проворчал сквозь зубы сержант.

      – Значит, не голодна, – заметил один из солдат.

      – Нет, это значит, что она мать, – возразил сержант.

      – Я пить хочу, – заговорил один из мальчиков.

      – Я пить хочу, – повторил другой.

      – Да ведь в этом чертовском лесу нет даже и ручейка, – сердито произнес сержант.

      Маркитантка сняла со своего пояса медную чарку, прицепленную рядом с колокольчиком, отвернула кран жбана, висевшего у нее через плечо, наполнила чарку и поднесла ее к губам детей. Старший хлебнул и скорчил гримасу. Младший хлебнул и выплюнул.

      – Что же вы? Ведь это же вкусно, – сказала маркитантка.

      – Это что такое? Горлодер? – спросил сержант.

      – Да, и притом первого сорта. Но ведь они мужичье! – и она сердито вытерла чарку.

      – Итак, сударыня, – снова начал сержант, – ты таким образом спасаешься в лесу?

      – Что же делать! Я бегу, пока хватает сил, потом иду потише, потом падаю.

      – Вот бедняга! – проговорила маркитантка.

      – Кругом дерутся, – пробормотала женщина. – Отовсюду только и слышишь, что ружейные выстрелы. Я не знаю, чего им друг от друга нужно. У меня убили мужа, – я смогла понять только это.

      – Что за глупая вещь война, черт побери! – воскликнул сержант, стукнув о землю прикладом своего ружья.

      – Прошлую ночь мы переночевали в мшиннике, – продолжала женщина.

      – Как в мшиннике? Быть может, в дупле? Значит, вы все четверо ночевали стоя?

      И он продолжал, обращаясь к солдатам:

      – Ребята, эти дикари называют мшинником толстое, пустое внутри дерево, в которое человек может влезть, точно в футляр. Что поделаешь с их невежеством! Ведь не всякому довелось побывать в Париже.

      – Спать в дупле! – воскликнула маркитантка. – Да еще с тремя ребятишками!

      – Воображаю себе, – продолжал сержант, – как смешно было прохожим, ничего не видевшим, слышать раздававшийся из дупла детский рев и крики: «папа», «мама».

      – Хорошо еще, что теперь лето! – вздохнула женщина, и она, с покорным видом, потупила глаза, как бы преклоняя голову перед обрушившеюся на нее тяжестью катастрофы.

      Солдаты молча обступили ее. Вдова, трое сирот, бегство, одиночество, беспомощность, война, обложившая тучами весь горизонт, голод, жажда, трава для утоления голода, небо вместо крова – этот избыток несчастья, очевидно, производил на них тяжелое впечатление.

      Сержант