Серебряный герб. Корней Чуковский

боялась, как бы не схватили его в подворотне.

      Утром Циндилиндер ушел, и мы долго не видали его.

      Месяца через три – уже у себя дома – я заболел скарлатиной. Скарлатина была тяжелая. Доктор Копп приходил каждый день и за каждые три визита получал два рубля – грандиозные деньги! А сколько ушло на лекарства да на два медицинских консилиума!

      К зиме мы совсем обнищали. И мамина брошка из слоновой кости, и золотая браслетка с бонбончиками, и самовар, и медные кастрюли, и перламутровые круглые запонки, и даже черненькие Марусины часики – все уплыло в ломбард. Взамен мы получили зелено-лиловые квитанции, красивые, приятно хрустящие, с какими-то гербами и узорами. Восемь великолепных квитанций, которые я, выздоравливая, перебирал у себя в постели и рассматривал по целым часам.

      И вот, когда мама стояла однажды в ломбарде у стойки, держа в руках последнюю нашу роскошь – шкатулку из карельской березы, – она в очереди увидела вдруг Циндилиндера. Циндилиндер засмеялся:

      – Гы-гы! – И хитро подмигнул.

      Под мышкой у него был востроносый турецкий кофейник причудливой формы, должно быть похищенный летом у зазевавшихся дачников.

      – Уй, какая же вы стали сухая тараня! – сказал он ей с любезной улыбкой, будто говорил комплимент. – На вас прямо-таки гадко смотреть!

      Тарань – это такая сушеная рыба.

      По маминому исхудалому лицу и по той ничтожной шкатулке, которую она принесла заложить, он увидел, что с нею беда. Мама рассказала ему о моей скарлатине. Он проводил маму до самых ворот, а вечером явился к нам, как давнишний приятель, и, ни слова не говоря, щедрым жестом положил перед мамой перевязанную веревочкой аккуратную пачку рублевок.

      – Спрячь сейчас же, – сказала мама, – или я позову Симоненко.

      Симоненко был седой околоточный, который жил в нашем доме и каждый вечер уныло учился играть на трубе. И сейчас его труба издавала отрывистые, монотонные, безнадежные звуки.

      Циндилиндер засмеялся:

      – Гы-гы. Не позовете. Я знаю.

      Мама разгневалась и выгнала Циндилиндера вон.

      Вскоре он явился опять, и как-то незаметно получилось, что он сделался у нас в семье своим человеком.

      «Мамин вор», – звала его Маруся.

      Придет в потемках кошачьей походкой, и под его бесшумными воровскими ногами не звякнет даже тот железный заржавленный лист, который прикрывает нашу помойную яму. Яма вырыта неподалеку от наших окон. Всякий, кто идет к нам с улицы, непременно наступает на лист, лист ударяется о чугунную решетку, на которой он неплотно лежит, и тогда раздается бряцание, заменяющее нам звон колокольчика.

      Один только Циндилиндер умеет так ловко наступить на этот лист, что не слышится ни малейшего звука.

      Ни с кем не здороваясь, он проходит на кухню, берет с табурета ведро и идет за водой – наливать нашу опустелую бочку.

      Так как мама вечно возится со стиркой, с лоханкой, воды ей требуется всегда очень много, а крана во дворе у нас нет. И мама, и Маруся, и я должны добывать воду на далеких задворках одного из соседних