Братья. Юрий Градинаров

защиты.

      – Что же ты на службе налакался? Не лакей, а лакай!

      – Я после. Я ночь отстоял. Купец Димитрий угостил. Ночь кутили.

      Петр резко пошел к двери и дернул за колокольчик. В комнату заглянуло трезвое бородатое лицо.

      – Быстро умыться! И полотенце. А сейчас убери, чтобы блестело, и выставь соратника пьяного. Со своим сам разберусь!

      Остались вдвоем с племянником.

      – А это что? – спросил у Дмитрия и показал на заполненный до самой пробки графин.

      – Вино! – еле выговорил племянник.

      – По роже видно, пьешь уже неделю. Я на перекладных мотаюсь за четыреста верст туда-сюда, а ты гуляешь! Посмотри на себя в дивильце[13]. Тебе ж девятнадцать! Рожа была – кровь с молоком! А сейчас – как туча синяя в августе. Ты что ж себя запустил?

      Димка сидел нахохлившись, как полярная сова в ожидании солнца:

      – В-вид как в-вид, дядя Петя!

      И непонимающе оглядел себя с ног до головы. Но ничего непривычного не заметил или просто не мог. Пожал плечами.

      – Не заметил? Глянь на хромачи. Они уже забыли, что такое вакса! Лень сапоги почистить? С лакеем бражничаешь. Сам хуже лакея.

      Петр Михайлович покачал головой.

      – А воротник? Стоит от пота! Уже шею согнуть не можешь! Придется тебя из приказчиков удалить. Третий год беру тебя на закуп. Оставил одного – сразу съехал. Много пил?

      – Не-не. Немного. Все по делу.

      – Кто же тебе зерно хорошее предложит, такому замызганному? Ты род наш сотниковский позоришь! У нас с Киприяном дело на первом месте, а остальное – идет мимо. Понадобится – идущее остановим.

      Дмитрий сидел потупившись и вдыхал запах собственного пота.

      – От тебя разит за версту!

      Петр Михайлович дернул за колокольчик.

      Показался опухший от ночного сотрапезник.

      – Бери Димку и веди в баню. Сгони с него и с себя семь потов, чтоб аж кожа хрустела. Он казак, а не тунгус. Да бороды – и ему, и себе – раскудель, промой хорошенько, а то сбились в клок! И неча на меня кукситься – в запой сами ушли.

      После бани Димка появился бодрый и краснощекий, вроде бы и не гулял неделю. Видно, проняло парком каждую косточку до самой грешной души. Побаивался он дядьки. Коль отрезвел, то и спрос строгий Петр Михайлович учинит. Хоть и родня, а служба есть служба. Присел на табуретку подальше от греха, чтоб невзначай дядя не съездил по загривку.

      – Гляжу я на твой загул и думаю. По пьяному делу могут такие контракты подсунуть, на каторгу пойдешь! А мужик-то ты вроде толковый. Умное на ходу ловишь. А дурное – само прилипает! Остался без догляду, как дите малое, и пошло-поехало. Дома-то не был в бражничанье замечен. Али скрытный такой?

      – Не скрытный, а сдержанный. Я это зелье редко принимаю. Дурмана его боюсь. А в Томске расковался. Он-то мне и вид попортил. Я думал, пока возвернешься, обрету себя.

      – Буде оправдываться. Что успел сделать?

      – Все отгрузил. Обоз три дня как вышел отсюда. Сахар на подходе. Чай возьму в Енисейске.

      – Я

13

Дивильце – зеркало.