Песня первой любви. Евгений Попов

блудливо озираясь, зашептал молодой человек.

      «Гадость какая, – брезгливо подумал Омикин. – Нет, что-то все-таки нужно делать с нашей молодежью. “Пласты”, “капуста” – ведь за этой внешней развинченностью и содержаньице гнилое кроется, что-то нужно делать, определенно что-то нужно делать».

      – Эх, Щека! – ликуя, вскричал молодой человек. – Эх и бабенка, даром что с сорок второго года!

      – А она кто? – спросил тупой молодой человек.

      – Да черт ее знает кто. Муж у ней навроде есть, старый такой, навроде пахана. Вечно по командировкам шустрит.

      – Подруга есть? – прямо спросил хмурый.

      «Господи, гадость какая», – опять подумал Омикин и залпом выпил оставшийся боржом.

      – Да, она там целую борделю развела… – все более возбуждался молодой человек. – Я их прошлый раз фотал. Хошь, покажу? Называется – одна графическая картина.

      И он трясущимися руками полез в «дипломат» и вытащил оттуда черный конверт.

      – Во дают! – изумился его собеседник. – Ну дают!

      А одна фотография и выпала из пакета. Она упала слева от Омикина, так что он невольно углядел ее краешком глаза.

      И – умер! Заснувшая, пьяная, совершенно голая валялась она на растерзанной постели, омерзительно вывернув ноги.

      – Господи! – простонал Омикин, потянувшись к фотографии.

      Но молодой человек его опередил. Неуловимо ловким движением он выхватил из-под ладони Омикина фотографию и заговорил грубо:

      – А ну отвали, козел, старая плешь! Тебя тут просят? Отвали, к тебе не лезут, и ты сиди, кушай, пережевывай пищу!

      – Врежь ему по кумполу, – посоветовал хмурый молодой человек.

      – Люся это, Люся, моя жена! – стонал Омикин.

      – Или давай я врежу, – сказал хмурый.

      Но главный молодой человек остановил рукоприкладство, потому что он опять повеселел.

      – Да ты чего болтаешь, отец? Ты чо? Ну на, на – посмотри, если хоцца, если уж так хоцца, – подмигнул он напарнику.

      Омикин трясущимися пальцами взял фотографию. И точно – мерзкая эта, прежняя картина осталась, мерзкая эта женщина по-прежнему лежала. Но это была совсем не Люся.

      – Это ж сама Щека и есть! – сияя, сказал молодой человек. – Ну, отец, видать перетрухал, что накрылся твой семейный очаг, с тебя причитается, – обратился он к Омикину.

      А тот внезапно ослабел, сел на негнущихся ногах, набрал побольше воздуха, и вдруг его неудержимо вырвало, прямо на эти мерзкие тарелки, на этот заплеванный стол, он даже испустил от напряжения резкий неприличный звук.

      – Эй, ты, ты чо, ты чо? – попятились молодые люди.

      А он икал, его трясло, выворачивало, кружило.

      – Да выкиньте вы его кто-нибудь отсюда, вонючку! – крикнул какой-то посторонний тип.

      – Да он вроде непьющий, – сказала буфетчица.

      – Пьющий, непьющий, а чо вонять? – резонно заявил тип.

      – Да он, может, больной, – заступалась буфетчица. – Вам плохо, товарищ?

      Омикин поднял