Зимний ветер. Валентин Петрович Катаев

ночи, когда на громадном пространстве как бы рассыпаны мириады крошечных косцов, дружно продолжающих какую-то свою косовицу, начатую еще днем.

      Давно не слышал Петя вокруг себя этих мирных, убаюкивающих звуков.

      – Слышь, Чабан, – не открывая глаз, спросил он. – Что это такое?

      Чабан не понял, о чем его спрашивают. Ему даже показалось, что его офицер бредит. Он с испугом посмотрел на Петю.

      – Чего изволите? – спросил он жалостливым, бабьим голосом.

      – Я говорю, это что, сверчки, что ли? – повторил Петя. – Или, может быть, у меня шумит в ушах?

      – Так точно, – еще более жалобно ответил Чабан. – Це у вас в ушах шумит.

      Петя прислушался.

      – Да нет же, это не в ушах. Неужели ты ничего не слышишь?

      Чабан с недоумением посмотрел на своего офицера и стал прислушиваться.

      – Ну? Ничего не слышишь? – спросил Петя с тревогой.

      – Слышу, – ответил Чабан.

      – Что же ты слышишь?

      – Слышу цвиркунов. А никаких сверчков не слышу.

      – Ну, так цвиркуны – это и есть то же самое, что по-русски сверчки! – Петя сказал с облегчением, потому что и сам было испугался, не начинаются ли у него галлюцинации слуха.

      Несколько раз Петя засыпал и просыпался от толчков двуколки.

      К вечеру его привезли на какой-то эвакопункт и положили на нары в офицерском бараке, который, в сущности, ничем не отличался от солдатского и был переполнен ранеными, свезенными сюда со всей армии.

      Петя лежал в духоте, вплюснутый между двумя ранеными офицерами, из которых один все время вздрагивал и стонал, а другой лежал неподвижно, высунув сапоги из-под коротко обрезанной пехотной шинели. Он не дышал, и Пете все время казалось, что он уже умер.

      В бараке было темно и душно. Горела только одна маленькая керосиновая лампочка с черным от копоти стеклом.

      Пахло больничной соломой.

      Звуки сверчков не прекращались. В ушах утомительно стрекотало. Но Петя понимал, что это уже не настоящие сверчки, так нежно и сонно бормотавшие о счастье, а сухой шелест крови, торопливое стрекотание пульса, признак подымающейся температуры, надвигающегося беспамятства и мучительного "пиит-пиит-пиит" Андрея Болконского.

      Ему померили температуру. Было тридцать восемь и два.

      Рана по-прежнему не болела, но все тело ныло и дрожало, как отравленное.

      Петю стала трясти лихорадка. Тошнило.

      "Ага, тебе хотелось так легко выскочить из пекла. Ты хотел обмануть судьбу. Ты думал, что уже все обошлось и ты спасен, – быстро, прерывисто нашептывал ему жаркий сверчковый голос. – Нет, дорогой мой, так не бывает. За все надо платить. Надо платить. Надо расплачиваться. Расплачиваться…"

      Чабан навалил на прапорщика груду госпитальных одеял, но от них Пете не стало тепло – его продолжало знобить, морозить, – а сделалось еще противнее, неудобнее, до обморока тошнотворнее.

      Петя временами терял сознание.

      Рана больше не болела, стала нечувствительной. Но именно эта странная нечувствительность,