Варшава в 1794 году (сборник). Юзеф Крашевский

и невидимую охрану.

      Выйдя из костёла, когда толпа расплывалась в разные стороны, меня кольнуло пойти доведаться к Юте. На самом деле, я не имел никакого права на эти посещения, но глубоко в моём сердце осталась память по ней, а я не знал, как она вышла из этих кровавых дней, в которых, подвергая себя опасности, легко могла пасть жертвой.

      Я сначала немного заколебался, но, оправдываясь сам перед собой, что всё-таки криминала не совершу, посещая её, пошёл.

      В Старом городе, особенно около ратуши, было очень многолюдно и шумно, я как-то протиснулся, глядя в окна каменицы, но в них ничего видно не было.

      Такая же тишина на лестнице… я подошёл к двери и смело постучал.

      Ждал я довольно долго, пока не послышалась знакомая мне походка старой Ваверской. Она посмотрела в окошко и вскрикнула. Дверь сразу отворилась, она лучше приветствовала меня лицом, чем я ожидал.

      – Вы живы, слава Богу, – сказала она без недомолвок, – а нам тут говорили, что вы на Медовой около дома Игельстрёма пали.

      Только сейчас она увидела руку на перевязи и моё побледневшее лицо, кивнула головой – тяжело раненый.

      Мы вместе пошли в третью комнату, челяди не было живой души. Тут у окна сидела Юта, а когда я вошёл, она зарумянилась и подбежала ко мне, подавая обе руки.

      – Вы живы! Спасибо Провидению! – воскликнула она. – Мы вас оплакали.

      Ещё в её глазах стояли слезинки, устыдившись которые, она быстро вытерла фартучком.

      – А я беспокоился о вас, – сказал я, – потому что вы подвергали себя, а не каждому Бог дал выйти целым из этой жестокой битвы.

      – О! Это правда! Это правда! – вздыхая, прервала Ваверская. – Что я вытерпела, Бог мне один зачтёт. Однако же Юта в четыре часа утра не была ещё дома, а потом, когда вернулась, я не могла её удерживать. Была в арсенале, носила в фартуке пули! Ей-богу! Платье в двух местах прострелено, чудо Богородицы, что её увечье не встретило…

      Юта, как бы устыдилась, закрыла лицо рукой и посмотрела в окно, вдруг повернулась ко мне вся покрасневшая.

      – Кто пережил эти дни, у того они до смерти будут стоять в глазах! Не правда ли? – спросила она. – Такое что-то жестокое, страшное, красивое, пожалуй, на свете ещё не бывало! А бились наши, как львы! Какой-то дух в них вступил! Я смотрела и плакала… Боже мой! Наш Флорек, челядник…

      – Такой вялый, – вставила мать.

      – Окровавленный, порезанный, рвался на стену дворца Игельстрёма, как лев… я глазам не верила, дети переменились в героев. Под воротами двенадцатилетний мальчик, подмастерье слесаря, с железным прутом в руке крутился на моих глазах… его взгляд горел. Пошёл… Посыпались пули, схватился за грудь и упал. Я подскочила к нему, подхватив голову, он обратил ко мне глаза… улыбнулся, поднял руку.

      – Пусть живёт свобода! – выговорил он и скончался.

      Юта плакала, слёзы Ваверской струились из глаз и мне хотелось плакать.

      – То же самое, – сказал я, – я видел под Доминиканами, на Сулковском… тогда также Бог дал победу.

      Женщины замолкли.

      Успокоившаяся