Барабанщик из Шайлоу. Рэй Брэдбери

го всякий раз, когда он открывал глаза.

      Напряженное ли, спокойное – лицо мальчика оставалось серьезным. Серьезной для парнишки четырнадцати лет была и эта пора, и ночь среди персиковых садов у Совиного ручья, неподалеку от шайлоуской церкви.

      «…тридцать один, тридцать два, тридцать три…»

      Дальше не было видно, и он перестал считать.

      Тридцать три знакомых силуэта, а за ними, утомленные нервным ожиданием, неловко скорчились на земле сорок тысяч человек в мундирах и никак не могли уснуть от романтических грез о грядущих битвах. В какой-нибудь миле от них точно так же лежало другое войско, ворочаясь с боку на бок, кутаясь в мысль о том, что предстоит, когда настанет час: рывок, истошный крик, слепой бросок – вот и вся их стратегия, зеленая молодость – вся броня и защита. Снова и снова мальчик слышал, как рождается могучий ветер и воздух начинает трепетать. Но он знал, что́ это: войско здесь и там что-то шептало во тьме про себя. Кто-то говорит с товарищем, кто-то сам с собой, и вот – размеренный гул, словно неторопливый вал, вырастал то на севере, то на юге от вращения земли навстречу рассвету.

      Что шепчут воины? Он мог только гадать. Наверное, вот что: «Уж я‑то останусь живой, всех убьет, а меня не убьет. Я уцелею. Я вернусь домой. Будет играть оркестр. И я его услышу».

      «Да, – думал мальчик, – им хорошо, они могут ответить ударом на удар!»

      Ведь подле небрежно разбросанных костей молодых воинов, которыми ночь, черный косарь, связала снопы костров, вразброс лежали стальные кости – ружья. И примкнутые штыки, словно рассыпанные в садовой траве негасимые молнии.

      «Не то что я, – думал мальчик. – У меня только барабан да две палочки к нему, и нет никакого щита».

      Из лежащих здесь в эту ночь воинов‑мальчиков у каждого был щит, который он сам, идя на первый бой, высек, склепал или выковал из горячей и стойкой преданности своей далекой семье, из окрыленного знаменами патриотизма и острой веры в собственное бессмертие, заточенной на оселке сугубо реального пороха, шомпола, литых пуль и кремня. А у барабанщика этих вещей не было, и он чувствовал, как его родные совсем исчезают где-то во мраке, словно их безвозвратно унес могучий, гудящий, огнедышащий поезд, и остался он один с этим барабаном, никчемной игрушкой в игре, что предстоит им завтра – или не завтра, но все равно слишком скоро. Мальчик повернулся на бок. Лица его коснулся мотылек – нет, персиковый лепесток. Потом его погладил лепесток – нет, мотылек. Все смешалось. Все потеряло имя. Все перестало быть тем, чем было когда-то.