Тени Шаттенбурга. Денис Лапицкий

пришли к ним сменщики под утро, а на росчисти только кровь и обрывки одежды. Может, отродье тьмы до них добралось, а может, и человек злой: у нас тут по лесам, случается, люди лихие пошаливают. Правда, той пропаже уже полтора месяца как. Но все же будьте настороже, юноша, и вы, и спутники ваши.

      – Благодарю, святой отец. И… мне в самом деле уже пора.

      – Pax vobiscum,[44] – отец Теодор осенил послушника знамением.

      – Et cum spiritu tuo,[45] – кивнул Кристиан.

      Ему надо было спешить на постоялый двор.

      7

      До «Кабанчика» Кристиан добежал словно подгоняемый ветром. Взлетел на второй этаж по скрипучим ступенькам и остановился перед дверью в комнатку, которую занимали они с Микаэлем. Почему-то вдруг показались глупыми и догадка, будто человеком из рассказа Альмы-Занозы мог быть нюрнбержец, и свое собственное беспокойство о воине – да кто с ним справится-то? И ведь странное дело: пока ехали в Шаттенбург, с Микаэлем они почти не говорили, телохранитель был юноше совсем чужим, а вот накануне разок побеседовали – и будто друзья уже.

      – Ну входи, чего замер-то… – раздался из-за двери приглушенный голос.

      Нюрнбержец сидел на топчане, держа в руках странную вещицу – перетянутый серебряной цепочкой локон. Уставившись невидящими глазами куда-то в пустоту, раз за разом он пропускал между пальцев русую прядку: ни дать ни взять – священник, перебирающий четки. Живой!

      – Там это… – запинаясь, сказал Кристиан, – говорят, возле города и в самом деле какое-то чудовище…

      – Ты веришь в зло? – перебил его Микаэль. – Веришь?

      – То есть…

      – В настоящее зло. Не в обычное – ну когда мужик соседской жене подол задирает или папаша последние медяки пропьет, а дети по соседям кормятся. То грешки и грехи – где мелкие, где побольше, но обычные, людские, – пальцы воина сжали локон в кулаке так, что костяшки побелели. – А я про такое, когда в душе – ничего светлого, когда кто-то лишь обличьем человек, а внутри – хуже зверя.

      Последние слова он произнес чуть слышно. Кристиан растерялся. Что же такое случилось, от чего броня непроницаемого спокойствия, всегда облегавшая нюрнбержца, дала трещину? И что ему делать? Продолжить разговор – ответить на вопрос, попытаться найти слова утешения, как сделал бы на его месте настоящий священник? Или… Он промолчал. И это, как оказалось, было правильным решением.

      – Восемь лет назад, – с усилием вытолкнул Микаэль, – в Оснабрюке. Слышал?

      – Оснабрюкская резня? – У юноши мороз пробежал по коже.

      Телохранитель скрипнул зубами, медленно кивнул.

      – Значит, слышал.

      Еще бы! О том, что случилось под Оснабрюком, рассказал купец, мимоходом заглянувший в родную деревушку Кристиана. Неизвестно, через сколько уст прошла история, прежде чем ее услышал сам купец, но после того рассказа деревенские дети чуть не месяц боялись уходить дальше околицы, и даже хорохористые подростки спешили домой, едва сгущались сумерки.

      – Говорят,

44

Pax vobiscum – мир с вами, мир вам (лат.).

45

Et cum spiritu tuo – и духу твоему, и с духом твоим (лат.); традиционный ответ паствы на литургическую фразу Pax vobiscum.