Хочу у зеркала, где муть… (сборник). Марина Цветаева

м Индеец Джо

      Блуждает в сумраке пещеры…

      Кладбище… Вещий крик совы…

      (Мне страшно!) Вот летит чрез кочки

      Приемыш чопорной вдовы,

      Как Диоген, живущий в бочке.

      Светлее солнца тронный зал,

      Над стройным мальчиком – корона…

      Вдруг – нищий! Боже! Он сказал:

      «Позвольте, я наследник трона!»

      Ушел во тьму, кто в ней возник,

      Британии печальны судьбы…

      – О, почему средь красных книг

      Опять за лампой не уснуть бы?

      О, золотые времена,

      Где взор смелей и сердце чище!

      О, золотые имена:

      Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!

‹1908–1910›[1]

      В Париже

      Дома до звезд, а небо ниже,

      Земля в чаду ему близка.

      В большом и радостном Париже

      Все та же тайная тоска.

      Шумны вечерние бульвары,

      Последний луч зари угас.

      Везде, везде всё пары, пары,

      Дрожанье губ и дерзость глаз.

      Я здесь одна. К стволу каштана

      Прильнуть так сладко голове!

      И в сердце плачет стих Ростана,

      Как там, в покинутой Москве.

      Париж в ночи мне чужд и жалок,

      Дороже сердцу прежний бред!

      Иду домой, там грусть фиалок

      И чей-то ласковый привет.

      Там чей-то взор печально-братский,

      Там нежный профиль на стене.

      Ростан, и мученик-Рейхштадтский,

      И Сара – все придут во сне!

      В большом и радостном Париже

      Мне снятся травы, облака,

      И дальше смех, и тени ближе,

      И боль, как прежде, глубока.

Июнь 1909, Париж

      Они и мы

      Героини испанских преданий

      Умирали, любя,

      Без укоров, без слез, без рыданий.

      Мы же детски боимся страданий

      И умеем лишь плакать, любя.

      Пышность замков, разгульность охоты,

      Испытанья тюрьмы, —

      Всё нас манит, но спросят нас: «Кто ты?»

      Мы согнать не сумеем дремоты.

      Мы сказать не сумеем, кто мы.

      Мы все книги подряд, все напевы!

      Потому на заре

      Детский грех непонятен нам Евы.

      Потому, как испанские девы,

      Мы не гибнем, любя, на костре.

      Следующей

      Святая ль ты, иль нет тебя грешнее,

      Вступаешь в жизнь, иль путь твой позади, —

      О, лишь люби, люби его нежнее!

      Как мальчика, баюкай на груди,

      Не забывай, что ласки сон нужнее,

      И вдруг от сна объятьем не буди.

      Будь вечно с ним: пусть верности научат

      Тебя печаль его и нежный взор.

      Будь вечно с ним: его сомненья мучат.

      Коснись его движением сестер.

      Но если сны безгрешностью наскучат,

      Сумей зажечь чудовищный костер!

      Ни с кем кивком не обменяйся смело,

      В себе тоску о прошлом усыпи.

      Будь той ему, кем быть я не посмела:

      Его мечты боязнью не сгуби!

      Будь той ему, кем быть я не сумела:

      Люби без мер и до конца люби!

‹1909–1910›

      Исповедь

      Улыбаясь, милым крошкой звали,

      Для игры сажали на колени…

      Я дрожал от их прикосновений

      И не смел уйти, уже неправый.

      А они упрямца для забавы

      Целовали!

      В их очах я видел океаны,

      В их речах я пенье ночи слышал.

      «Ты поэт у нас! В кого ты вышел?»

      Сколько горечи в таких вопросах!

      Ведь ко мне клонился в темных косах

      Лик Татьяны!

      На заре я приносил букеты,

      У дверей шепча с последней дрожью:

      «Если да, – зачем же мучить ложью?

      Если нет, – зачем же целовали?»

      А они с улыбкою давали

      Мне конфеты.

      Очаг мудреца

      Не поэтом он был: в незнакомом

      Не искал позабытых созвучий,

      Без

1

Даты, заключенные в угловые скобки, являются предположительными.