Наль и Дамаянти. Василий Жуковский

>

      Индейская повесть [1]

      В те дни, когда мы верим нашим снам

      И видим в их несбыточности быль,

      Я видел сон: казалось, будто я

      Цветущею долиной Кашемира

      Иду один; со всех сторон вздымались

      Громады гор, и в глубине долины,

      Как в изумрудном, до краев лазурью

      Наполненном сосуде, – небеса

      Вечерние спокойно отражая, —

      Сияло озеро; по склону гор

      От запада сходила на долину

      Дорога, шла к востоку и вдали

      Терялася, сливаясь с горизонтом.

      Был вечер тих; все вкруг меня молчало;

      Лишь изредка над головой моей,

      Сияя, голубь пролетал, и пели

      Его волнующие воздух крылья.

      Вдруг вдалеке послышались мне клики;

      И вижу я: от запада идет

      Блестящий ход; змеею бесконечной

      В долину вьется он; и вдруг я слышу:

      Играют марш торжественный; и сладкой

      Моя душа наполнилася грустью.

      Пока задумчиво я слушал, мимо

      Прошел весь ход, и я лишь мог приметить

      Там, в высоте, над радостно шумящим

      Народом, паланкин; как привиденье,

      Он мне блеснул в глаза; и в паланкине

      Увидел я царевну молодую,

      Невесту севера; и на меня

      Она глаза склонила мимоходом:

      И скрылось все… когда же я очнулся,

      Уж царствовала ночь и над долиной

      Горели звезды; но в моей душе

      Был светлый день; я чувствовал, что в ней

      Свершилося как будто откровенье

      Всего прекрасного, в одно живое

      Лицо слиянного. – И вдруг мой сон

      Переменился: я себя увидел

      В царевом доме, и лицом к лицу

      Предстало мне души моей виденье;

      И мнилось мне, что годы пролетели

      Мгновеньем надо мной, оставив мне

      Воспоминание каких-то светлых

      Времен, чего-то чудного, какой-то

      Волшебной жизни. – И мой сон

      Опять переменился: я увидел

      Себя на берегу реки широкой;

      Садилось солнце; тихо по водам

      Суда, сияя, плыли, и за ними

      Серебряный тянулся след; вблизи

      В кустах светился домик; на пороге

      Его дверей хозяйка молодая

      С младенцем спящим на руках стояла…

      И то была моя жена с моею

      Малюткой дочерью… и я проснулся;

      И милый сон мой стал блаженной былью.

      И ныне тихо, без волненья льется

      Поток моей уединенной жизни.

      Смотря в лицо подруги, данной богом

      На освященье сердца моего,

      Смотря, как спит сном ангела на лоне

      У матери младенец мой прекрасный,

      Я чувствую глубоко тот покой,

      Которого так жадно здесь мы ищем,

      Не находя нигде; и слышу голос,

      Земные все смиряющий тревоги:

      Да не смущается твоя душа,

      Он говорит мне, веруй в бога, веруй

      В меня. Мне было суждено своею

      Рукой на двух родных, земной судьбиной

      Разрозненных могилах те слова

      Спасителя святые написать;

      И вот теперь, на вечере моем,

      Рука жены и дочери рука

      Еще на легкой жизненной странице

      Их пишут для меня, дабы потом

      На гробовой гостеприимный камень

      Перенести в успокоенье скорби,

      В воспоминание земного счастья,

      В вознаграждение любви земныя

      И жизни вечныя на упованье.

      И в тихий мой приют, от всех забот

      Житейского живой оградой сада

      Отгороженный, друг минувших лет,

      Поэзия ко мне порой приходит

      Рассказами досуг мой веселить.

      И жив в моей душе тот светлый образ,

      Который так ее очаровал

      Во время оно… Часто на краю

      Небес, когда уж солнце село, видим

      Мы облака; из-за пурпурных ярко

      Выглядывают золотые, светлым

      Вершинам гор подобные; и видит

      Воображенье там как будто область

      Иного мира. Так теперь созданьем

      Мечты, какой-то областью воздушной

      Лежит вдали минувшее мое;

      И мнится мне, что

1

Наль и Дамаянти есть эпизод огромной Индейской поэмы Магабараты. Этот отрывок, сам по себе составляющий полное целое, два раза переведен на немецкий язык; один перевод, Боппов, ближе к оригиналу; другой, Рюккертов, имеет более поэтического достоинства. Я держался последнего. Не зная подлинника, я не мог иметь намерения познакомить с ним русских читателей; я просто хотел рассказать им по-русски ту повесть, которая пленила меня в рассказе Рюккерта, хотел сам насладиться трудом поэтическим, стараясь найти в языке моем выражения для той девственной, первообразной красоты, которою полна Индейская повесть о Нале и Дамаянти. Вот что говорит А.-В. Шлегель об этом отрывке: «По моему мнению, эта поэма не уступает никакой из древних и новых в красоте поэтической, в увлекательности страстей, в возвышенной нежности чувств и мыслей. Прелесть ее доступна всякому читателю, молодому и старику, знатоку искусства и необразованному, руководствующемуся одним естественным чувством. Повесть о Нале и Дамаянти есть самая любимая из народных повестей в Индии, где верность и героическое самоотвержение Дамаянти так же известны всем и каждому, как у нас постоянство Пенелопы».