Возвращение. Эрих Мария Ремарк

маясь.

      – Да ты послушай, – откликается Юпп.

      Козоле прикладывает ладонь к уху. И все мы вслушиваемся в ночь. Но ничего, кроме глухого гула артиллерийского огня и тонкого посвиста снарядов, не слышно. Только справа доносится стрекотня пулеметов да время от времени – одиночный крик. Но нам все это давным-давно знакомо, и не из-за чего тут рот разевать.

      Козоле скептически смотрит на Юппа.

      – Сейчас-то вот не слышно, – смущенно оправдывается тот.

      Козоле снова критически оглядывает его, но так как на Юппа это не действует, он отворачивается и брюзжит:

      – В брюхе у тебя урчит от голода – вот твои снаряды. Всхрапнул бы, больше б толку было.

      Он сбивает себе из земли нечто вроде изголовья и осторожно укладывается так, чтобы ноги не соскользнули в воду.

      – Эх, черт, а дома-то жена и двуспальная кровать, – бормочет он уже сквозь сон.

      – Кто-нибудь, верно, лежит там рядышком, – изрекает Юпп из своего угла.

      Козоле открывает один глаз и бросает на Юппа пронзительный взгляд. Похоже, что он собирается встать. Но он только рычит:

      – Не посоветовал бы я ей, сыч ты рейнский!

      И тотчас же раздается его храп.

      Юпп знаком подзывает меня к себе. Я перелезаю через сапог Адольфа Бетке и подсаживаюсь к Юппу.

      Опасливо взглянув на храпящего, он говорит с ехидством:

      – У таких, как он, ни малейшего представления об образованности, уверяю тебя.

      До войны Юпп служил в Кёльне письмоводителем у какого-то адвоката. И хоть он уже три года солдат, но все еще сохраняет тонкость чувств и почему-то стремится прослыть здесь, на фронте, образованным человеком. Что, в сущности, это значит, он, конечно, и сам не знает, но из всего слышанного им раньше у него крепко засело в голове слово «образованность», и он цепляется за него, как утопающий за соломинку. Впрочем, здесь у каждого есть что-нибудь в этом роде: у одного – жена, у другого – торговлишка, у третьего – сапоги, у Валентина Лагера – водка, а у Тьядена – желание еще хоть раз в жизни наесться бобов с салом.

      Козоле же при слове «образованность» сразу выходит из себя. Оно каким-то образом ассоциируется у него с крахмальным воротничком, а этого уже достаточно. Даже теперь оно оказывает свое действие. Не прерывая храпа, он немногословно высказывается:

      – Козел вонючий, чернильная душа!

      Юпп философски, с сознанием собственного достоинства, покачивает головой. Некоторое время мы сидим молча, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Ночь сырая и холодная, несутся тучи, и порой накрапывает дождь. Тогда мы вытаскиваем из-под себя плащ-палатки, которые служат нам обычно подстилкой, и укрываемся ими с головой.

      Горизонт светлеет от вспышек артиллерийского огня. Свет радует глаз, и кажется, там не так холодно, как здесь. Над орудийными зарницами взвиваются ракеты, рассыпаясь пестрыми и серебряными цветами. Огромная красная луна плывет в тумане над развалинами фермы.

      – Это правда, что нас отпустят по домам? – шепчет Юпп. – Как ты думаешь?

      Я пожимаю плечами:

      – Не знаю. Говорят…

      Юпп громко вздыхает:

      – Теплая комната, диван, а вечерком выходишь погулять… Просто и не верится, что такое бывает. Верно, а?

      – Когда я в последний раз был в отпуске, я примерял свой штатский костюм, – задумчиво говорю я. – Я из него здорово вырос. Придется все шить заново.

      Как чудно звучат здесь слова: штатский костюм, диван, вечер… Странные мысли приходят в голову… Точно черный кофе, который подчас слишком уж сильно отдает жестью и ржавчиной; ты пьешь его и давишься, и тебя тут же рвет горячим.

      Юпп мечтательно ковыряет в носу:

      – Нет, ты подумай только: витрины… кафе… женщины…

      – Эх, парень, выберись сначала из этого дерьма, и то хорошо будет, – говорю я и дышу на озябшие руки.

      – Твоя правда.

      Юпп натягивает плащ-палатку на худые искривленные плечи:

      – Ты что собираешься делать, когда вернешься?

      Я смеюсь:

      – Я-то? Придется, пожалуй, снова поступить в школу. И мне, и Вилли, и Альберту, и даже вон тому, Людвигу.

      И я показываю головой назад, где перед разбитым блиндажом лежит под двумя шинелями темная фигура.

      – Вот черт! Но вы, конечно, плюнете на это дело? – говорит Юпп.

      – Почем я знаю? Может, и нельзя будет плюнуть, – отвечаю я и, сам не понимая отчего, начинаю злиться.

      Человек под шинелями шевелится. Показывается бледное худое лицо; больной тихо стонет. Это мой школьный товарищ, лейтенант Людвиг Брайер, командир нашего взвода. Вот уже несколько недель, как он страдает кровавым поносом. У него, безусловно, дизентерия, но в лазарет Людвиг ни за что не хочет. Он предпочитает оставаться с нами, так как мы с минуты на минуту ждем заключения мира, и тогда мы без всякой канители возьмем Людвига с собой. Лазареты переполнены, на больных никто