Пустое место. Сергей Учаев

и осторожно, потом, на правах близкого друга, чаще и увереннее. Оттуда и пошло его знакомство с моим отцом. Вместе с Юдиным мы поступили после школы на филологический. Ни у него, ни у меня душа к математике и физике особо не лежала. Нет, могли бы пойти на физику, как жестко настаивал пашкин отец, пытаясь одолеть упрямство сына, и там могли бы учиться, перебиваясь с тройки на четверку. Голова варила и в этом направлении. Но сердце и душа требовали чего-то помягче, чем цифры и железки. Мы ударились в филологию. Выбор, в целом, был тоже во многом не добровольным. Я хотел на исторический. Пашку привлекала психология. Но психологического у нас в университете в чистом виде не было, только с педагогическим уклоном. А конкурс на исторический превышал все мыслимые пределы. Так мы оказались в среде филологов, не мечтая о филологии, но, как показало будущее, будучи к ней вполне пригодны. Оба мы потом, по окончании университета, остались на кафедре. Я – сразу, Юдин, сделав полуторагодовой штрафной круг в школе в качестве рядового учителя русского языка и литературы, то есть в том качестве, в каком я оказался ныне, дождавшись момента, когда одна из преподавательниц вышла на пенсию, а потом и вовсе укатила из города, сбросив с себя почасовку. Пашка ухватился за открывшуюся возможность и полгода ухитрялся потом совмещать почти полторы ставки в школе с часами в университете. Потом мы вместе с ним работали на кафедре несколько лет – «молодая надежда», «наше будущее». Практически одновременно защитили диссертацию. А затем… Затем я покатился в бездну, как поется в одной модной песне.

      – А он что говорит?

      – Да ничего не говорит особенного. Зачем ему ваши отношения со мной выяснять?

      Отец поколебался, помялся и потом добавил.

      – Я все-таки попросил его насчет тебя.

      – В смысле?

      – Попросил взять обратно. Такой человек, говорю, пропадает. Ты же его знаешь, говорю ему, все же со школы дружили.

      Я разозлился.

      – Зачем? Зачем ты лезешь не в свое дело?

      – Как это не мое. Ты мне не чужой человек. Да и он не совсем чужой. У другого бы не попросил.

      – Как ты не понимаешь, что у таких людей ничего просить нельзя?

      – У всех просить можно. Язык не отвалится. Я по твоему «нормально» вижу, что у тебя и в школе нелады. Мать мне тоже говорила.

      – Она-то откуда знает?

      – Это я тебе не скажу. Неизвестный информационный источник в правительстве, как теперь пишут в газетах.

      Я как дурак хожу себе, живу. А мою жизнь, оказывается, словно под микроскопом изучают, собирают информацию, подшивают листочки. Судя по всему, больше на пенсии заняться не чем. Пенсия – время слежки и тотального контроля за окружающими. Легендарных бабушек развеяло со скамеечек почти повсеместно. Новые бабушки и дедушки, сократили объем потребляемой информации, целого дома им много. Теперь достаточно шпионить за своими родными и близкими. Но кто бы это