Луна и грош. Уильям Сомерсет Моэм

обернулись к нему, а потом и сами начали смеяться.

      – Не вижу тут ничего смешного.

      – Бедняжка Эми, – осклабился он.

      Затем его лицо приняло презрительное выражение.

      – Убогий народ эти женщины. Любовь! Везде любовь! Они думают, что мужчина уходит от них, только польстившись на другую. Не такой я болван, чтоб проделать все, что я проделал, ради женщины.

      – Вы хотите сказать, что ушли от жены не из-за другой женщины?

      – Конечно!

      – Вы даете мне честное слово?

      Не знаю, зачем я потребовал от него честного слова – верно, по простоте душевной.

      – Честное слово.

      – Тогда объясните мне, Бога ради, зачем вы оставили ее?

      – Я хочу заниматься живописью.

      Я смотрел на него, вытаращив глаза. Я ничего не понял и на минуту подумал, что предо мной сумасшедший. Вспомните, я был очень молод, а его считал человеком уже пожилым. От удивления у меня все на свете вылетело из головы.

      – Но вам уже сорок лет.

      – Поэтому-то я и решил, что пора начать.

      – Вы когда-нибудь занимались живописью?

      – В детстве я мечтал стать художником, но отец принудил меня заниматься коммерцией, он считал, что искусством ничего не заработаешь. Я начал писать с год назад. И даже посещал вечернюю художественную школу.

      – А миссис Стрикленд думала, что вы проводите это время в клубе за бриджем?

      – Да.

      – Почему вы не рассказали ей?

      – Я предпочитал держать язык за зубами.

      – И живопись вам дается?

      – Еще не вполне. Но я научусь. Для этого я и приехал сюда. В Лондоне нет того, что мне нужно. Посмотрим, что будет здесь.

      – Неужели вы надеетесь чего-нибудь добиться, начав в этом возрасте? Люди начинают писать лет в восемнадцать.

      – Я теперь научусь быстрее, чем научился бы в восемнадцать лет.

      – С чего вы взяли, что у вас есть талант?

      Он ответил не сразу. Взгляд его был устремлен на снующую мимо нас толпу, но вряд ли он видел ее. То, что он ответил, собственно, не было ответом.

      – Я должен писать.

      – Но ведь это более чем рискованная затея!

      Он посмотрел на меня. В глазах его появилось такое странное выражение, что мне стало не по себе.

      – Сколько вам лет? Двадцать три?

      Вопрос показался мне бестактным. Да, в моем возрасте можно было пускаться на поиски приключений; но его молодость уже отошла, он был биржевой маклер с известным положением в обществе, с женой и детьми. То, что было бы естественно для меня, – для него непозволительно. Я хотел быть беспристрастным.

      – Конечно, может случиться чудо, и вы станете великим художником, но вы же должны понять, что тут один шанс против миллиона. Ведь это трагедия, если в конце концов вы убедитесь, что совершили ложный шаг.

      – Я должен писать, – повторил он.

      – Ну а что, если вы навсегда останетесь третьесортным художником, стоит ли всем для этого жертвовать? Не во всяком деле важно быть первым. Можно жить припеваючи, даже если ты и посредственность. Но