Горесть неизреченная (сборник). Анатолий Бергер

подсудимого, об его нацистских убеждениях? – спросили его.

      – Прежде я хотел бы сказать о том, что фашизм и нацизм – разные понятия. Фашизм крайне неприятен, порочен, но при определённых обстоятельствах может быть терпим, нацизм нетерпим ни при каких обстоятельствах, преступен и подлежит самому непримиримому осуждению. Что же касается Буби, то ни фашистских, ни нацистских высказываний я от него никогда не слышал. Да я бы их и не стал слушать.

      Он посмотрел на нашу скамью подсудимых, где сидели мы с Брауном, своим твёрдым светлым взглядом. Это были воистину минуты какого-то странного потустороннего счастья в безвыходном нашем настоящем. Мы были потрясены, судейские посрамлены. Присутствующие, наши родные, друзья, знакомые смотрели на Шульгина во все глаза.

      Выступление было закончено. Шульгин так же прямо, твёрдо и неуклонно, высоко подняв голову, покинул зал. Вместе с ним ушёл свет, исходящий от него. В зале снова стало темно и безысходно. Россия серебряного века скрылась за дверьми, за окном виднелся век ржаво-железный.

      Суд наш ещё быстрее покатился дальше. 15 декабря нам объявили приговор. Скоро уж предстоял этап и лагерь. Шульгина мы больше никогда не видели. Он умер девяносто шести лет от роду во Владимире, похоронен там же.

      P.S. Сейчас я знаю о Шульгине много больше тогдашнего. Сейчас он не чудится мне столь светлым. Но не стал сегодня переиначивать то, что чувствовал вчера.

      Суд

      1

      Лети былое прахом,

      Казнить тебя пора

      Руки единым взмахом

      И росчерком пера!

      Чтоб насмерть – не воскресло,

      Не вырвалось из мглы.

      О, как жестоки кресла,

      Пронзительны столы!

      Глядят глаза лихие

      И в голосах тех – яд.

      От имени России

      Навытяжку стоят.

      И не спастись, не скрыться,

      Не пошатнуть стены.

      Вдали родимых лица

      Печальны и верны.

      …И этот страх барьера

      И эта вот скамья —

      Моей судьбины мера,

      Отныне суть моя?

      Встать, сесть имею право,

      Отсчитаны шаги.

      Налево и направо

      Погоны, сапоги.

      2

      И чем душа кипела,

      Чем был годами жив,

      Теперь подшито к делу

      И брошено в архив.

      Родимые тетради,

      Знакомых рифм гурьба,

      Дрожь сердца в звонком ладе,

      Что ни строка – судьба.

      Как трепетно порою

      Листал, то тешась вновь

      Созвучною игрою,

      То правил, черкал в кровь!

      Сквозь точки, запятые

      Мелькали тем видней

      Судьбы перипетии,

      Событья прошлых дней.

      И всё, как взрывом – смаху,

      Бей штемпель тот, кости!

      Грядущее, ты к праху,

      А нынче – Бог прости!..

      В лихие те картоны,

      В