Чертов мост. Марк Алданов

прилично ли было сказать – в брюхо.

      – Нет, Настенька, темно, плохо вижу, – ответил Штааль, не желая рисковать репутацией. – А вот в кегли давайте поиграем…

      Он взял из огромного ящика шершавый шар и с поклоном (чувствовал себя бретером и маркизом) подал Настеньке. Она поправила шубу, неумело, сама улыбаясь своей неумелости, высоко подняла шар над головой и сверху вниз бросила его на узкую деревянную дорожку. Шар докатился почти до конца и слетел с дорожки на песок почти у самой площадки, над которой горели два фонаря. Штааль побежал за шаром (были в ящике и другие шары, но он хотел бросить Настенькин), принес его и сказал тихо:

      – Настенька, пари? Сейчас собью короля…

      – Ан не собьете.

      – Пари… Если собью, я вас расцелую…

      – Ну вот еще!.. Верно, выпили много?.. А если не собьете?

      – Что хотите… – прошептал он, замирая от счастья, и быстро стал на ее место перед дорожкой, чтобы закрепить условие. Прицелился, как мог, старательнее, чем когда-то в училище, и, раскачав, бросил шар, который покатился по средней доске дорожки и вошел в темную полосу посредине кегельбана. Штааль еще успел оглянуться на смущенную Настеньку. Шар появился в полосе, освещенной крайними фонарями, ровно по средней доске вошел на площадку и сбил переднюю кеглю, за которой пошатнулся и упал король. Настенька вскрикнула, засмеялась и выбежала из барака. Штааль бросился за ней и нагнал ее: она шла, поспешно оглядываясь, не к «Кабачку», а в противоположную сторону. Там, по его соображениям, должна была находиться избушка…

      – Не смеете, не смеете, – говорила, быстро оглядываясь, Настенька, ясно чувствуя, что он смеет и сделает. Дорога уходила в темноту. Свет «Красного кабачка» слабел. Дул довольно сильный ветер, не зимний, а осенний, шумный и нехолодный. На беззвездном, безлунном небе творилось что-то непонятное, быстро куда-то неслись черные скользящие громады… Вдали, на высоте, в старой лефортовой усадьбе, расположенной по другую сторону дороги, редкими красными четырехугольниками горели окна. Да еще откуда-то странный одинокий фонарь светился звездою, – казалось, легко было сосчитать ее иглы. В той стороне, по преданию, был Петровский редут. Таинственное поэтическое чувство, которое всегда темной ночью вызывает светящийся издали огонь, охватило Штааля и Настеньку. Они остановились. Настенька оставила муфту у швейцара и не знала, куда девать руки. Штааль схватил их, сжал и почти прислонил свое лицо к лицу Настеньки. Она ждала поцелуя, но он не поцеловал ее, точно хотел продлить удовольствие.

      – Настенька, что я сказал?

      – Глупости… На девятом взводе сказали…

      – Что я сказал, Настенька? – повторил он, еще крепче сжимая ее руки.

      – Поцелую, сказали… Глупости… – прошептала она, подчиняясь с наслаждением его властному тону.

      – Неправда, не «поцелую»: я сказал, «расцелую»…

      Штааль быстро привлек к себе Настеньку и поцеловал ее – нежно, легко, осторожно, совсем не так, как собирался.

      – Теперь умереть, – прошептал он.

      Настенька