Усвятские шлемоносцы (сборник). Евгений Иванович Носов

покликал он сторожким шепотом. – Слышь-ка.

      Натаха дрогнула надбровьем, подобрала губы.

      – Это я… – прошептал он, следя за ее оживающими, но все еще притворенными глазами.

      Разняв веки, она молча отмаргивалась от лунного света, наверно, еще не видя Касьяна, а только чувствуя его где-то поблизости.

      – Окна бы открыла. Жарко в избе, – проговорил он, наводя подход к разговору. – А то шла бы в сани, на свежий воздушок…

      Та промолчала, безучастно глядя мимо него в окно, на луну, и Касьян по одному этому ее взгляду понял, что не принят, что виноват, придирчиво усмехнулся:

      – Али радость какая – приборку устроили? По двору не пройтить.

      Натахины губы вздрогнули, она бегло, замкнуто стрельнула в Касьяна сузившимися зрачками и, опять ничего не ответив, натянула на себя простыню, как перед чужим.

      Касьян, тоже обидевшись, замолчал.

      Было отступивший хмель, когда он сидел у колодца, здесь, в жарко натопленной избе, вновь взыграл тошнотной мутью, и он прикрыл глаза и даже ухватился за край кровати, когда его вдруг куда-то повело вкрадчивым, все убыстряющимся кружевом, будто он сидел на плоско вращающемся колесе.

      Мокрые волосы, принесшие ему облегчение, теперь теплой слипшейся обмазкой неприятно обволакивали голову.

      – А я тово… вишь, выпил, – повинился он, когда колесо отпустило его своим вращением.

      Он опять помолчал, ожидая, что скажет на это Натаха, но та лишь оглядела его, смигивая неведомые ему мысли припухшими веками.

      – Пьяный я, Наталья… Водку пил, бражку… что попадя. Дак а куда было деться? Вот, погляди…

      Касьян, неловко кренясь, нагнулся к чулку, поискав бумажку.

      – Вот она! Клавка безносая! – усмехнулся он и старательно расправил бумажку на коленке. – Хошь поглядеть? Ранняя дорога, казенный дом… Все тут прописано. Послезавтра явиться с ложкой и котелком. Ну дак ложка у меня имеется, а котелка нема… Что будем делать?

      И опять не получив ответа, осторожно, опасливо покосился на жену. Взглянул – и прикусил разбухший, непослушный язык: Натаха, закрывшись ладонью, тихо, беззвучно плакала, всколыхиваясь большим, размягченным телом.

      – Плачь не плачь теперь, не поможешь, – проговорил он, силясь разглядеть при лунном свете чернильную военкоматскую печать. – Во, вишь припечатано! Все как следует.

      Ему было муторно слышать, как Натаха вгоняла в себя плач, не пускала наружу, и тот гулькал в ней давкой икотой.

      – А мне еще утром прислали. На, говорит, распишись в получении. Да все не хотел тебе говорить. Реветь возьмешься. Не люблю я этого… А ты, вишь, все одно ревешь…

      – Ох! – отпустила себя Натаха тяжким смиряющим вздохом.

      – Али знала уже? Гляжу, курицы порубаны.

      – Да что ж тут знать? – давя всхлип, выговорила она. – Загодя знато.

      – Ну, будя реветь. Не один я. Поди, из каждого двора. Афоня уж на што нужон, могли б и погодить с ним, а тоже идет.

      – Ты-то пойдешь не один, да ты-то у нас один.

      – Ну