Детство Лёвы. Борис Минаев

надолго. В общем-то, навсегда. Она объясняла, куда идет трамвай – к стадиону юных пионеров; почему магазин называется «Овощи – фрукты», а в нем ни картошки, ни лука, и фрукты одни сушеные – потому что не завезли пока, скоро будут; сколько стоит самолет – один миллион рублей; и из чего делается мороженое – из замороженного молока и сахара; и почему надо стричь ногти – некрасиво…

      Близкие предметы от ее ответов как будто раздвигались вширь, помещались друг в друге и начинали жить, как добрые соседи, ничуть не противореча.

      Больше всего я любил ее спрашивать, как они с папой поженились.

      – Прислали нас на практику к нему в цех, – рассказывала мама, – мне одна пожилая женщина и говорит: эх, девушки, и чего вы смотрите, а мимо вас какой мужчина ходит: молодой, серьезный, красивый…

      – И что? – спрашивал я, затаив дыхание.

      – И все, – смеялась мама. – Познакомились. Стали встречаться.

      Мама вдруг краснела и отсылала меня с кухни.

      – Не мешай, – говорила мама, – скоро отец придет, а я еще ничего не приготовила.

      Я послушно шел, садился на стул и начинал ждать папу.

      Во время ожидания я закрывал глаза и думал: завтра вечером мы пойдем с мамой в магазин. Потом придем, она устанет и ляжет на диван. А я лягу рядом и скажу…

      – Мама, – попрошу я, – расскажи что-нибудь!

      – Ну что рассказать, – вздохнет она. – Жил-был зайчик. И была у этого зайчика мама…

      Тут приходил папа.

      Вот так мы и жили.

      Политическая карта мира

      Какой была эта карта?

      Огромной, в полстены. Или даже во всю стену. Ведь и стена-то была небольшая. В крохотной комнатке, угловой. С единственным окошком. У всех в нашей квартире окна выходили во двор или на шумную Метростроевскую, а у старика Иосифа окно упиралось в глухую кирпичную стену.

      Больше того, у этой комнаты не было даже отдельного входа. Для того чтобы в нее войти, надо было пройти сквозь другую комнату. Сначала постучаться и крикнуть:

      – Можно, Давид Моисеевич?

      И осторожно открыть дверь, услышав звонкое:

      – Да-да!

      Поглядев на папу и маму, сосед и дальний родственник старика Иосифа Давид Моисеевич говорил обычно скучным голосом:

      – А… вы к нему, – и отворачивался.

      Иногда мы заставали Давида Моисеевича за странным занятием: он сидел на краю большой высокой кровати в белой майке и, согнув руку в локте, слегка поигрывал бицепсом.

      «Давид Моисеевич делает зарядку», – говорил потом папа, и они с мамой прямо лопались от смеха.

      Впрочем, Давида Моисеевича беспокоили очень редко. К старику Иосифу никто никогда не ходил. Только мои мама и папа.

      – Иосиф Израилевич… – смущенно начинала мама. – До третьего! Рубликов двадцать!..

      – Одну секундочку! – весело отвечал он и отворачивался, чтобы мама не видела, сколько у него осталось.

      В эти минуты, когда он, сутулясь, стоял к маме спиной в протертом сером пиджаке, медленно отсчитывая трехрублевки, она, наверное, пристально смотрела на политическую карту