Волхитка. Николай Гайдук

ловко ты поймал мена на слове! Мне Седых Порогов дороже нет на свете. Мне Господь Бог отломил кусок месяца здесь, на этом перевале, чтобы я сработал себе светоносный топорик и построил им Святую Русь!.. И я построю! Вот увидишь!

      – Значит, не согласен?

      Мастер побледнел. Жалко, больно было Злату потерять.

      – Эх, Кикимор! Ладно! Твоя взяла! Согласен! А зачем, позволь спросить, мне скрываться с глаз долой?

      – А это не твое собачье дело, паренёк. Много будешь знать – скоро состаришься. Ступай.

      Емельян Прокопович опять зубами скрипнул, сдерживая гневное словцо. На прощанье слегка поклонился. К порогу двинул – половицы гнулись под ногой. Задержался у двери и вслух подумал:

      – Из одного дерева икона и лопата. И человека лепят из одного и того же теста… Почему же ты такой, Кикимор? А я тебе скажу. Зависть! Зависть тебя гложет до костей. И только потому, чтобы меня прогнать, – Злату отдаёшь без сожаления. Ну, ладно, плотник. И на том спасибо. Свидимся как-нибудь, мир тесен.

      – Нет, паренек. Прощай! Чтобы и духу твоего здесь не было!

      Емельян Прокопович на церкву глянул, на избу, на мельницу: всё любовно слажено его руками.

      – Ну, дух-то мой останется, шалишь! – Он улыбнулся через силу. – Бывай здоров, счастливо!

      – Да уж как-нибудь… сами с усами. Проживём, даст бог, не пропадем… с серебряным топориком!

      – Пропадёшь. От зависти. Не один уже на этом сковырнулся, так и знай!

      Бывший плотник рассердился на эти правдивые смелые речи. Глаза свинцом налил и готов был тяпнуть серебряным топориком по шее мастера: Емельян Прокопович, выполняя уговор, сразу же отдал ему инструмент, с которым, кажется, ни днём, ни ночью не расставался.

      Но трусоват был Кикимор. Только повертел в руках топорик, а затем небрежно зашвырнул за печку, будто не сказочной штукою завладел, а простым берёзовым поленом.

      Мастер понял его, усмехнулся. Здоровенный был парняга – и бревном не зашибить; с таким не скоро справятся и десять мужиков, а что уж говорить про этого культяпку.

      Примерно так они поговорили и распрощались.

      А на друге утро, ещё до солнышка, Емельян Прокопович покинул свои милые края. Злату-лебёдушку усадил в широкий шитик – самодельную лодку. Затем киянки, свёрла и весь прочий инструмент в охапку сгреб и уложил на днище лодки. Перекрестился на родимую церковку, земной поклон отвесил Седым Порогам и, чтобы сердце попусту не травить долгим прощанием, – быстро отчалил от берега.

      Денек был сумрачный. Будто не утренний час подоспел, а вечерний.

      Окаянный Кикимор Кикимордович воспользовался тем сумраком. Специально, чтобы мастера позлить напоследок, поднялся до зорьки – серебряным топориком колол дрова под берегом у своего огорода.

      Тихий серебряный свет долго ещё виден был с сумрачной реки – покуда лодка не исчезла за туманами…

3

      Скучному рассказу нет конца, а весёлая повесть так скоро кончается, ну, прямо хоть плачь.

      – А что же дальше было? – спросил я, огорченный такою внезапною остановкой.

      Старик