Письма русского путешественника. Николай Карамзин

его духов, требовали немедленного платежа. Векселей к нему уже не присылали, банкиры не давали ему ни гроша, и несчастный мудрец, доведенный до крайности, застрелился в Розентале. – По сие время неизвестно, откуда получал Шрепфер деньги и какую имел цель, выдавая себя за духопризывателя. По гипотезе ученых берлинцев, он был орудием тайных иезуитов (вместе с Калиостром, который в самом деле есть второй Шрепфер) – иезуитов, хотящих снова овладеть умами человеческими. Если это правда – в чем, однако ж, я очень, очень сомневаюсь, – то, с дозволения господ тайных иезуитов, можно сказать, что они напрасно льстятся ныне подчинить себе Европу посредством таких шарлатанов, тогда как законы разума всенародно возглашаются и просвещение более и более распространяется – просвещение, которого одна искра может осветить бездну заблуждений. – Вы скажете, может быть, что Шрепфер брал деньги с обольщенных им людей? Но точно не известен ни один человек, с которого бы он брал их.

      Сию минуту получил я записку от Платнера, в которой изъявляет он свое желание, чтобы я когда-нибудь пожил в Лейпциге долее и подал ему случай заслужить мою благодарность. – Профессор Бек, который очень обязал меня своею ласкою, взял на себя искать гофмейстера для П *. Он будет писать ко мне в Цирих. – Простите, любезные друзья!

      Веймар, июля 20

      В путешествии своем от Лейпцига до Веймара не заметил я ничего, кроме прекрасной долины, на которой лежит город Наумбург, и маленькой деревеньки, где ребятишки набросали множество цветов к нам в коляску – к нам, говорю, потому что я ехал до Буттельштета с одним молодым французом, который был чем-то в свите французского посланника в Дрездене. Разумеется, что ребятишки хотели денег; мы бросили несколько грошей, и они громко закричали нам: «Спасибо!» – Француз, который не разумел ни одного слова по-немецки и которому я служил переводчиком, почти заплакал, когда нам пришлось расставаться. Впрочем, он был для меня совсем незанимателен.

      На рассвете приехали мы в Буттельштет, где почтмейстер дал мне до Веймара маленькую колясочку. Я подарил постиллиону фарфоровую трубку, купленную мною на берлинской фабрике, а он из благодарности привез меня в Веймар довольно скоро.

      Местоположение Веймара изрядно. Окрестные деревеньки с полями и рощицами составляют приятный вид. Город очень невелик, и, кроме герцогского дворца, не найдешь здесь ни одного огромного дома. – У городских ворот меня допрашивали; после чего предложил я караульному сержанту свои вопросы, а именно: «Здесь ли Виланд? Здесь ли Гердер? Здесь ли Гете?» {17} – «Здесь, здесь, здесь», – отвечал он, – и я велел постиллиону везти себя в трактир «Слона».

      Наемный слуга немедленно был отправлен мною к Виланду, спросить, дома ли он? – «Нет, он во дворце». – «Дома ли Гердер?» – «Нет, он во дворце». – «Дома ли Гете?» – «Нет, он во дворце».

      «Во дворце! Во дворце!» – повторил я, передразнивая слугу, взял трость и пошел в сад.

17

«3десь ли Виланд? 3десь ли Гердер? 3десь ли Гете?» – Веймарский эпизод является, в литературном отношении, центром книги и демонстрирует предромантическую ориентацию Карамзина. Сюда сходятся все нити: если, с одной стороны, Карамзин одним из первых указал на зависимость «Вертера» от «Новой Элоизы», то, с другой – именно в Веймаре он перечитывает Оссиана. Столь же закономерно в Веймаре он вспомнил Ленца. Вместе с тем Карамзину ближе предромантизм в его просветительском варианте. Не случайно Виланд и Гердер стоят у него на первом месте, их он торопится посетить. При этом знаменательна чуткость писателя в оценке литературной позиции Гете: Карамзин сразу же почувствовал едва наметившийся в 1789 г. поворот автора «Вертера» к винкельмановскому классицизму. Обойдя молчанием «Вертера», он отметил, что Гете присвоил «себе дух древних греков», и даже о внешности поэта заметил: «Важное греческое лицо!» (Показательно, что, когда в 1788 г. в Риме скульптор Триппель изваял Гете с явной стилизацией под античность, сам поэт удовлетворенно писал, что желал бы, чтобы потомство видело его именно таким.) Даже в мелочах проявлялась способность Карамзина поразительно улавливать культурные веяния в их оттенках. Карамзин иронически противопоставляет здесь независимую позицию писателя – частного лица, «русского путешественника» – придворной службе веймарских корифеев.