Летят утки… литературные заметы. Аркадий Макаров

на волю. У Некрасова тоже похожие стихи есть, а мои – тоже ничего:

      Кушай хлеб, Аркаша,

      Молочка-то нет.

      Где ж коровка наша?!

      Взяли в сельсовет.

      Вечерами длинными —

      Холода и дрожь…

      А её родимую

      Увели под нож.

      Ты её по имени

      Больше не зови…

      Молочко из вымени

      Потечёт в крови.

      Корову нашу, Красавку ненаглядную, действительно увели в счёт госпоставок мяса…

      Потихоньку, чтобы никто не видел, показал учительнице русского языка. Пожилая учительница, она ещё в земской школе до нового времени уроки вела. Клавдией Петровной звали.

      Схватилась Клавдия Петровна за голову:

      – Ты что? Детям о таких вещах писать нельзя. Забудь эти строчки! И я их не слышала! Понял? Пиши о нашей пионерской дружине, о классе своём.

      О пионерской дружине я никогда не писал и не пробовал. Потому что не был я пионером. Поведение не то. Но о классе может, что и получится…

      На другой день написал о вечной прогульщице уроков Маше, соседке своей. Скушно одному за партой сидеть. А соседка часто пропускает школу. Болеет – говорили.

      Вот я и написал в стенгазету:

      У Чекмарёвой Марии

      Каждый день аварии:

      В понедельник – день бездельник,

      А во вторник – выходной,

      В среду в класс пришла больной…

      А в четверг и пятницу

      Без конца сопатится.

      …Попробовал бы теперь прощения попросить… Да, где там? А-у! не догонишь. Обиделась на меня Маша Чекмарёва. Попросила нашу классную учительницу пересадить её на другой конец. Клавдия Петровна так и сделала. А ко мне посадили Тоньку Пономарёву, двоечницу. Она все контрольные у меня списывала. Пододвинется, бывало, плотно-плотно, вроде озябла, и суёт нос в тетради: «Что это у тебя? Да это что?»

      Я ей однажды нос бельевой прищепкой зажал и подержал немного. Пружина стальная. Потом от соплей руки никак не мог оттереть. Драл меня отец потом так, что я сидеть за партой не мог, и стоял все уроки.

      – Что ты не садишься? – спрашивали

      – Простыл вот – говорю, – чирей у меня на этом месте!

      – А-а… Тогда стой. Большим вырастишь.

      Большим я так и не вырос, в армии, когда случил, в строю почти в самом конце стоял по ранжиру. Не вырос большим, но девочек с тех пор больше не обижал, хотя от них терпел всякое…

      А потом в классе восьмом-девятом хлынули стихи вроде этих:

      …Ты восхищалась красками лета,

      Луной, что смеялась в небе.

      Просила меня: «Опиши всё это

      В лирической поэме.

      Я целовал твои локоны

      По-детски, ещё неумело.

      Ромашки цвели около

      Белые-белые…

      Наши мечты и ласки

      Слушал задумчивый пруд…

      Так почему же ромашки

      Теперь не цветут?

      Но это я воображал больше. В росте себе прибавлял.