ЧЯП. Эдуард Веркин

и есть два рубля, не юбилейные, не серебряные, да, две тысячи третий.

      – Действительно редкая, – сказал местный. – Два рубля Санкт-Петербургского монетного двора, две тысячи третий год. Могу вполне дать за них тысячу.

      – Тысячу за два рубля? – переспросил Синцов.

      – Легко. Не веришь?

      Синцов не верил. Нет, он был человек культурный и про нумизматику слышал, Гангутский рубль, золотой царский червонец времен столыпинских реформ и червонец НЭПа, яйца Фаберже и прочие бронзулетки, а в прошлом году и в Оружейной палате с классом бывали во время поездки в Москву. Но это были вещи, овеянные ветрами веков и омытые океанами истории, а тут какие-то жалкие два рубля…

      Развод. Несомненно. Учуял городского лоха, теперь разводит. Только как?

      Синцов не мог понять, как конкретно, но разводу решил не поддаваться категорически.

      – Многие не верят, – согласился абориген. – То есть не только не верят, но не знают. На этом построена вся нумизматика.

      – На чем?

      – На незнании, – улыбнулся парень. – Умирает дедушка или бабушка какая, ее внуки находят в сундуке банку с засаленными монетами, проверяют – есть ли серебро, есть ли советская юбилейка, а на старые грязные кружочки никто и не смотрит. А эти грязные кружочки могут стоить гораздо дороже золота, просто в разы дороже. С ходячкой так же. У каждого в кармане болтается, но не каждый знает, что именно. Ты думаешь, что это два рубля, за которые можно купить три коробка спичек, а знающий человек сразу отвалит тебе тысячу. Влегкую.

      Местный снова продемонстрировал Синцову новенькую тысячу.

      – Меня зовут Петр, между прочим, – сказал местный. – Петр Грошев.

      – Костян… То есть Константин.

      – К бабушке приехал?

      – Да… А ты откуда…

      – Неместные тут все к бабушкам на лето, – пояснил Петр. – Дедукция, однако. Монету-то продашь?

      Синцов поглядел на монету еще раз. Нет, совершенно ничего выдающегося, два рубля, два рубля, вот хоть ты тресни, они все равно только два рубля. Потом поглядел на Петра.

      Петр Грошев походил на гнома. Не на актуального гнома продукции голливудских кинематографистов, а скорее на классического, сказочного. Невысокий, тяжелый, но не коренастый, с сильно боксерским лицом. На всякий случай Синцов быстренько поглядел и на грошевские руки, на костяшки пальцев, но они оказались в норме, не разбитые, кожа не красная, руки человека, боксом не занимавшегося. Авария, может, подумал Синцов. Или с лестницы в детстве скатился, мало ли. Лицо бледное, немного синеватое, поломанное. Глаза красные, слезящиеся. Хотя если в монетах разбирается, то, наверное, нумизмат – от этого глаза и красные.

      – Не продам, – сказал Синцов.

      – А что так?

      Это Грошев спросил с интересом, причем с исследовательским интересом, Синцов подумал, что таким вот образом усталый Ливингстон смотрел на пигмея, презревшего бусы.

      – Не знаю, – ответил Синцов. – А ты сам потом ее за сколько продавать будешь?

      – А может, у меня у самого такой нет? Может, я ее в коллекцию хочу?

      – Не похоже, что нет.

      Грошев