Грозовой Перевал. Эмили Бронте

разрывало от неконтролируемого душевного волнения.

      – Приди! Приди! – рыдал он. – Кэтти, приди. Ну пожалуйста, хотя б разочек! Моя милая, моя дорогая! Услышь меня, наконец, Кэтрин, хоть сейчас! – Призрак продемонстрировал обыкновенное для всех привидений непостоянство: не подал никакого знака, только снег и ветер закружились вихрем, пронеслись через всю комнату, долетели до места, где я стоял, и загасили мою свечу.

      Было столько боли в потоке горя, которое сопровождало это неистовство, что мое сострадание заставило меня оставить без вмешательства это безумие. Я удалился прочь, отчасти раздосадованный тем, что мне пришлось услышать все это, а отчасти мучаясь оттого, что я имел отношение к этому нелепому ночному кошмару, вызвавшим эти страдания, хотя почему – этого я не понимал. Я осторожно спустился на нижний этаж дома и остановился на задворках кухни, где в камине мерцали угли. Я сгреб их вместе и зажег от них свою свечу. Ничто не ворошилось, не волновалось, за исключением серого полосатого кота, который прокрался из-за золы, и приветствовал меня своим недовольным мяуканьем.

      Две скамьи, в разрезе имеющие форму круга, словно опоясывали камин; на одной из них растянулся я, на другой расположился старый кот. Мы оба пребывали в дреме до тех пор, пока некто не вторгся в наше пристанище. В данном случае это был Джозеф, который шаркающими шагами спустился вниз по приставной лестнице, ведущей через люк куда-то под крышу, полагаю, что на мансарду. Он кинул злобный взгляд на небольшой огонь, так прельстивший меня и согревающий мои ребра, согнал кота с его места, и занял освободившуюся лавку. Он тут же взялся за дело, и для начала стал набивать табаком трехдюймовую курительную трубку. Мое присутствие в его святая святых было расценено им, очевидно, как величайшая дерзость, замечать которую он счел для себя постыдным делом. Он молча поднес трубку к своим губам, скрестил руки и стал выпускать клубы дыма. Я дал ему возможность в полной мере насладиться своим недовольством, и после того, как он выпустил последний завиток дыма и сделал последнюю затяжку, он встал и удалился так же торжественно, как и пришел.

      Следующими послышались более упругие шаги. Я уже было раскрыл свой рот для «доброго утра», как тут же закрыл его, так и не поздоровавшись. Для Хертона Ирншоу исполнение им вполголоса утренней молитвы скорее напоминало проклятия, которые он посылал всему, чего касался; пока он разыскивал в углу совок или лопату, чтобы разгрести ими сугробы. Он краем глаза заглядывал за скамейки, раздувая свои ноздри, и меньше всего думая об обмене любезностями как со мной, так и с моим приятелем котом. Судя по его приготовлениям, я предположил, что проход был свободен. Покинув свое жесткое ложе, я своим движением дал знать, что готов следовать за ним. Он заметил это, и толкнул концом своей лопаты внутреннюю дверь, намекая при этом с помощью нечленораздельных звуков, куда я могу идти, если уж решил изменить свое месторасположение.

      Двери, ведущие в дом, отворились; женщины были уже на ногах. Зилла