Воскрешение Св. Лазаря. Atavis et armis. Илья Коршун Корпушов

как паруса корабля, который никогда не вернется домой. – Dominus lux mea est! – крикнул Готье.

      – Et salus! – ответил хор голосов, и ворота распахнулись.

      А потом были только мечи, крики, и солнце, взошедшее над морем – ослепительное, словно обещание того, что где-то за пределами боли есть мир, где проказа не съедает плоть, а вера не требует крови.

      Свет, который не гаснет

      Они молились в предрассветной тишине, когда стены госпиталя в Акко еще хранили прохладу ночи. Тридцать свечей, по числу оставшихся рыцарей, дрожали в руках братьев, чьи пальцы уже не чувствовали тепла воска. Пламя отражалось в единственном глазу сэра Готье – мутном, как старый янтарь, но всё ещё полном упрямого блеска.

      – Dominus lux mea est… – шёпотом начал он, и хор голосов, хриплых от усохших гортаней, подхватил псалом.

      Брат Лука, чьё лицо пока ещё не тронула проказа, раздавал хлеб – чёрствый, как их надежды. Он украдкой смотрел на старших. Гильом, чьи руки напоминали скрученные корни, вырезал из дерева кресты, дарил их больным детям у ворот. Мартин, лишившийся ноги, учил новичков молитвам, которые «нужно слушать кожей, когда уши отказывают».

      – Ты всё ждёшь, когда язвы появятся? – спросил Луку сэр Готье, заметив его взгляд.

      – Боюсь, – признался юноша.

      – Зря. Проказа – это не конец. Это дверь.

      Он показал на свечу, чей огонь лизал потрескавшуюся глиняную чашу.

      – Видишь? Свету всё равно, в чём гореть. Даже в разбитом сосуде.

      Перед битвой братья писали послания – не чернилами, а уксусом на полосках льна. «Если умру, передайте моей жене в Тулузу», – диктовал Гильом, а Лука записывал, удивляясь, как можно думать о любви, когда пальцы крошатся, как песок.

      – Она выбросит это, – хрипел Гильом, – но я хочу, чтобы она знала: я не жалею. Каждая язва – это буква, которую Господь выжег на мне, чтобы напомнить: даже в аду есть место для молитвы.

      Когда мамлюки окружили Акко, Лука спросил, зачем сражаться, если они всё равно умрут.

      – Мы уже мертвы, – ответил Мартин, поправляя протез из кожи и дерева. – Но свет внутри – нет.

      Они стояли на стенах, обмотанные белыми плащаницами, похожие на призраков. Сэр Готье поднял меч, клинок которого покрылся ржавчиной, как их тела.

      – Они думают, что тьма победила нас! – крикнул он. – Покажите им, что свет проходит даже сквозь гниль!

      …

      Семь выживших рыцарей сидели у костра, на котором сжигали павших. Лука, чьё лицо теперь скрывала плащаница, смотрел, как искры смешиваются со звёздами.

      – Боль больше не пугает меня, – сказал он, удивляясь собственным словам.

      – Потому что ты наконец понял, – улыбнулся Готье (вернее, сморщился – губ у него уже не было). – Болезнь может съесть плоть, но не свет. Тот, кто несёт его в себе, умирает