Не смотри в мои глаза. Анара Саган

по мелочам. Мне нужна моя корица, я ничего не могу с собой поделать. Я цепляюсь за любую причину, чтобы снова вызвать её в кабинет: подписи стоят не на тех строках – переделайте. Пустяк, но этого достаточно. Лишний повод, чтобы она вернулась, прошла мимо, оставила после себя запах лимона.

      Я прекрасно осознаю, насколько это подло – заставлять её бегать туда-сюда в её состоянии, видеть, как ей тяжело, и всё равно делать вид, что это рабочие моменты. Но, может, так она сорвётся и сбежит? Гореть мне в аду за это. Кофе холодный – выливаю в раковину. Отчёт не на той бумаге – выбрасываю. Все мои действия нарочито демонстративны, с холодной точностью выверены до жеста, до отсутствующего взгляда. Во мне умер артист театра. Станиславский бы мне поверил.

      После очередной мелочи, до которой я решил докопаться, говорю ей:

      – Ваша невнимательность граничит с саботажем. Это не детский утренник в саду. Здесь нет места «почти правильно».

      Боковым зрением вижу, что она смотрит на меня и вздрагивает, как будто что-то внутри трескается. Но она снова не падает. Не сдается. Молча кивает и уходит переделывать. Упрямая. А я ненавижу себя.

      Она собирается уходить. Медленно. Словно каждый шаг даётся через усилие. Я сижу в кресле, делая вид, что работаю. Дверь намеренно оставил открытой. Для чего? Чтобы увидеть, если она упадет? Или следить, припрётся ли снова Алексей.

      Она тихо кашляет в кулак, но я слышу. Натягивает на себя лёгкую ветровку. А на улице – дождь, грозящий всемирным потопом. Я не поднимаю глаз и не произношу ни слова – в таких моментах тишина звучит громче любых прощаний.

      – До завтра, Арсен Тимурович.

      Моё имя, слетающее с её губ, звучит неправильно. Слишком мягко, слишком тепло, с интонацией, которая будто бы обращена не ко мне, а к кому-то более близкому, кому-то, к кому позволено такое тепло. Я лишь киваю, не встречаясь взглядом, и жду, пока за ней закроется дверь – хлопок оказывается чуть глуше, чем ожидалось, почти неуверенный.

      Спустя несколько секунд поднимаюсь и, пройдя через кабинет, подхожу к окну. Некоторое время смотрю не на улицу, а на собственное отражение в стекле – напряжённое лицо, чуть сжатая линия рта, поза, в которой больше сдерживания, чем покоя.

      Наконец, взгляд улавливает её силуэт – она выходит из здания, не оглядываясь, сутулит плечи и машинально кутается в воротник, словно пытается отгородиться от холодного ветра и, возможно, от чего-то большего, чем просто погода.

      Рука уже тянется к телефону: я почти на автомате собираюсь позвонить водителю и сказать, чтобы он подвёз её домой, но останавливаюсь. Нет. Никаких шагов в её сторону – это опасная тропа, ведущая туда, где обоим будет больно. Если она привяжется ко мне, я её сломаю. А если привяжусь сам – не выдержу, расколюсь. Я буду воспринимать это как искупление вины, помощь пострадавшему. Ей нужна работа, чтобы обеспечить себя и ребенка. Я ей помогаю. Всё.

      Я продолжаю стоять у окна, наблюдая, как она, неловко обходя лужи, направляется к остановке, сжав руки в карманах и чуть сгорбившись от холода. Пальцы невольно сжимаются, и под