Зелёный луч. Леонид Соболев

понимал, к чему этот вопрос.

      Трубка наконец разгорелась, и Петр Ильич вынул ее изо рта.

      – Дьяконом, – ответил он и дунул дымом на спичку, гася ее.

      Алеша обиделся:

      – Да нет, правда… Я серьезно спрашиваю…

      – А я серьезно и отвечаю. У меня батька псаломщиком был, только об этом и мечтал.

      – Так это он мечтал, а вы сами?

      – Я? – Ершов усмехнулся. – Мне шестнадцать лет в девятьсот седьмом году было. Тогда, милый мой, не то что нынче: ни мечтать, ни выбирать не приходилось. Куда жизнь погонит, туда и топай. Вымолил батька у благочинного вакансию на казенный кошт, отвез меня в семинарию, а оттуда уж одна дорога.

      У Алеши понимающе заблестели глаза:

      – А вы, значит, убежали?

      – Куда это убежал?

      – Ну из семинарии… на море!

      – Вот чудак! – удивился Ершов. – Как же мне было бежать? Батька у нас вовсе хворый был – он раз на Иордани в прорубь оступился, так и не мог оправиться. Чахотку, что ли, нажил – каждой весной помирать собирался. А нас шестеро. И все, кроме меня, девчонки. Только и надежды было, когда я начну семью кормить. Тут, милый мой, не разбегаешься… Да ни о каком море я тогда и не думал.

      – Так почему же вы моряком стали?

      – Я же тебе объясняю: жизнь. Приехал я на каникулы, – мы в сельце под Херсоном жили, приход вовсе нищий, с хлеба на квас, – а отец опять слег. Меня к семнадцати годам вот как вымахало – плечи во! – я и нанялся на мельницу мешки таскать, все ж таки подспорье. А отец полежал, да и помер. Меня прямо оторопь взяла: еще три года семинарии осталось; пока я ее кончу, вся моя орава с голоду помрет. Думал-думал, а на мельнице грузчики говорят: «Чего тебе, такому бугаю, тут задешево спину мять? Подавайся в Одессу, там вчетверо выколотишь, а главная вещь – там и зимой работа: порт». Ну, я и поехал. Сперва в одиночку помучился, а потом меня за силу в хорошую артель взяли. Осень подошла – я на семинарию рукой махнул: сам сыт и домой высылаю. А к весне меня на шхуну «Царица» шкипер матросом сманил, тоже за силу. Сам он без трех вершков сажень был, ну и людей любил крупных: парус, говорил, хлипких не уважает. Вот так и началась моя морская жизнь: Одесса – Яффа, Яффа – Одесса; оттуда – апельсины, а туда – что бог даст. Походил с ним полтора годика, ну и привык к воде. С судна на судно, с моря на море – вот тебе и вся моя жизненная линия.

      Алеша вздохнул:

      – Значит, у вас все как-то само собой вышло… А вот когда самому решать надо…

      – А что ж тебе решать? – спокойно возразил Петр Ильич. – Ты уже решил – и на всю жизнь. Да еще батьку переломил – он мне порассказал, какие у вас споры были. Молодец, видать, в тебе твердость есть.

      – Какая во мне твердость! – горько усмехнулся Алеша. – Я, Петр Ильич, если хотите знать… Словом, так тут получилось… Ну, вы сами все понимаете…

      – Ничего я не понимаю, – прежним спокойным тоном ответил Ершов.

      – Чего вы не понимаете? – с отчаянием воскликнул Алеша. – Вы же видите,