Это было. Андрей Петрович Мамонов

казался рабочий-пенсионер.

      В короткой беседе, до приема врача, мы узнали друг о друге то, что необходимо для знакомства на первый случай. Он живет в Свердловске, работал на одном из старых заводов токарем. Имеет хорошую квартиру, жену, двоих детей, и два месяца тому назад вышел на пенсию по болезни. Одет он был просто: темный шевиотовый костюм, черные кожаные полуботинки, вышитая косоворотка, черная фуражка. Даже цвет лица подходил под его одежду: обветренное, загорелое, как бы прокопчённое, с частицами угольной пыли, худое.

      После осмотра врача и сытного завтрака я предложил своему новому товарищу пройтись, познакомиться и полюбоваться природой, так как никаких процедур на этот день назначено не было и времени до обеда оставалось много.

      Осень стояла чудесная: грело солнце, подувал теплый горный ветерок.

      Мы поднялись на гору по терренкуру. Я заметил, как мой сосед, Петр Ильич Стрельцов (так он представился), шагал медленно, твердо, изредка останавливаясь, чтобы передохнуть. Пройдя немного по сосновой аллейке, он предложил сесть.

      – По ровной дороге я еще иду. Но вот подняться на гору – это уже выше моих сил, – сказал он, усаживаясь за столик в беседке и тяжело вздохнув. Говорил Стрельцов неторопливо, с передышками (видимо, из-за сердца), но приятным голосом, твердо произнося окончания каждого слова (как будто бы в такт ноги на марше). Словесную речь он поддерживал жестами рук.

      Он облокотился на круглый столик и уставился на арку входа в санаторий.

      Глядя на его красивый профиль, на его небольшие рыжеватые усы, мутно-сероватые глаза, какие они бывают у слепых, что не соответствовало цвету лица, а также на шрам на правой щеке, можно было прямо сказать, что жизнь у этого человека не прошла легко. Казалось, в ней перемешаны тяжелые переживания, страдания и какое-то нестерпимое горе.

      Чтобы не сидеть втихомолку, я его спросил:

      – Ну, какие процедуры назначил Вам врач?

      Он повернулся ко мне и усмехнулся. На этот раз смеялись не только его тонкие малиновые губы, туманные, на вид подслеповатые глаза, но и все его лицо.

      – Воздух… – не сказал, а выдохнул он это слово.

      – Как, воздух? – не понял я.

      – Как Вам сказать, – улыбка у него исчезла, он наклонил голову, потер свои грубые, шершавые руки, как будто бы их щипал сильный мороз. – Если у человека вышел из строя его главный аппарат, который можно только заменить, ему говорят: «Отдыхайте, дышите воздухом». Ну вот, климат здесь такой, только он и входит в мои процедуры.

      Стрельцов отвернулся и застучал пальцами по столу, выбивая марш футболистов, выбегающих на поле. Он переживал, но в то же время успокаивал себя.

      Да, человек – это сложная природная машина. Сердце – основная часть, и если оно попортилось, его уже не исправить. А заменить сердце не так-то легко.

      – Теперь вот, видите, я стал негоден для жизни, – он причмокнул губами, кивнул головой, снял фуражку и пригладил поседевшие русые волосы. – Но энергия во мне еще есть! – он сжал свои жилистые кулаки, намереваясь как будто бы кого-то ударить, потом усмехнулся и сказал более мягко:

      – Есть, и стремление к работе есть… Ну, как, скажите, что будет у меня за жизнь, если я не буду работать?.. А работать я действительно не могу. Койку заправить – и то мне трудно.

      – Отдыхать. Поддерживать свое сердце, воспитывать детей, – посоветовал я ему.

      – Отдыхать?.. Это не то слово. Мне всего только тридцать восемь лет… Пусть мне осталось немного жить, но без работы я не могу. Я сейчас скучаю по своим товарищам, по заводу, по станку. И я хочу оставшуюся жизнь провести там, где шумит наш коллектив. Вот поэтому-то я и поехал на курорт, хотя мне не советовали, но… – он развел руками.

      Я молчал. Я понимал все его положение, настроение, но ничего не мог сказать утешительного этому человеку, у которого цель в жизни – работа, труд – которую он уже почти потерял. Но года! Он еще молод, это еще цвет возраста, а на вид ему можно дать все пятьдесят.

      – Давно Вы болеете? – спросил я его после минутной паузы.

      – Года три-четыре. Но сердце, видно, потерял раньше… – он повернулся лицом ко мне, и, глядя прямо в глаза, спросил:

      – Вы были на фронте?

      – Был.

      – Я вот тоже был, – он сделал ударение на «тоже», отвернулся и опять вздохнул. – Вы наверно, не видели того, что видел я и пережил. Я несколько раз находился перед смертью; на моих глазах убивали людей, вешали, живыми зарывали в землю.

      Заметив, что я повернулся к нему и приготовился его слушать, он сказал:

      – Я Вам расскажу историю… из плена, – произнес он это слово как-то недовольно, стыдливо, и посмотрел на меня, стараясь прочесть на моем лице мое отношение к нему.

      Я сидел спокойно, дожидаясь продолжения его рассказа и не показывая своего удивления тем, что человек был в плену. Несколько лет тому назад было еще такое мнение, когда к таким людям относились недоверчиво, с презрением. Люди же попадали в плен, убегали, совершали героические подвиги. А если кому-то не удавалось убежать,