Дыхание Донбасса. Владимир Дмитриевич Пронский

совсем молодым, особенно не вникал в события в Киеве, – мало ли происходит по всему миру забастовок, митингов и прочих заварушек. И только когда пошёл кровавый замес на Донбассе, только тогда что-то шевельнулось в его душе, но опять же быстро сошло на нет, потому что конфликт выглядел локальным, казалось, вот-вот прекратится. А потом к нему привыкли, вяло тлеющему, будто он был всегда. И только перед минувшим Новым годом напоминание о нём прозвучало особенно грозно, потому что оно теперь затрагивало и Россию. А это уж был особый случай, и стало понятно, что все перемены впереди.

      Через несколько дней Ксения поехала домой навестить дочку, ей об отце ничего пока говорить не стала, чтобы не выслушивать вопросы, на которые сама не знала ответов. Матери, конечно же, рассказала. Маргарита, услышав о зяте, воскликнула, укорила дочь:

      – А то сбежал, сбежал?! Вот и нашёлся – сам позвонил, о дочке спрашивал. Радуйся!

      – Не знаю, мама, что и делать…

      – Из-за Максима?

      – Из-за него. Прикипела, будто заново родилась. Он мне сначала казался оболтусом, а потом поняла его душу…

      – Как это понять?

      – Счастлива, мам, я с ним. По-женски счастлива!

      – У него, наверное, медовый месяц с тобой?! Покувыркается-покувыркается и охладеет. У мужиков бывает так. Надоедает одна, за другой тащатся!

      – Вот об этом ничего не могу сказать, а то, что есть, меня устраивает.

      – «Устраивает» её! Ты хотя бы думаешь, что говоришь-то? О Виолке совсем забыла, телячий задор навалился?!

      – Если всё сложится, её к себе возьмём.

      – Ой, как далеко заглядываешь-то? Какие планы грандиозные!

      – Ладно, мам, разберусь. А ты, если не хочешь помочь, так и скажи. Тогда Виолку в садик отдам, на пятидневку!

      Маргарита вздохнула, и Ксения поняла, что мать согласилась с ней, хотя куда ей деваться? Получалось, что она одержала победу над ней, но такая победа совсем не радовала. Не хотела она неприятного разговора, не хотела оправдываться, а тем более перед матерью. «Ведь ей ничего не стоит понять дочь, ну, загулявшую, называй меня, как хочешь, но ведь мною движет обида. Как бы ты поступила, если бы отец уехал на войну, не объяснившись, тайно, отделавшись лишь запиской! Это что, нормально? А ведь я живой человек, у меня собственная гордость имеется. И может, судьбой определено поступать именно так, как я поступаю!» – думала Ксения, когда установилось напряжённое молчание.

      И чтобы освободиться от гнетущей неловкости, спросила:

      – Как дела у отца?

      – Кто мне чего говорит… «Проводится лечение…» – вот и весь сказ! Если было что-то серьёзное, то, думаю, обязательно бы сказали.

      – Не факт!

      – Даже если это и так, что я могу сделать?! Не буду же я медикам указывать.

      О Германе Михайловиче, его болезни они теперь говорили спокойно, как и о Максиме, и Ксения поняла, что мать окончательно согласилась с ней, приняла её сторону, поэтому и в разговоре пропал оттенок раздражённости, непримиримости. Они вновь стали мамой и дочкой