Как тебя зовут. Александра Шалашова

чтобы Алевтина не подумала, что на самом деле для уборки зовет. Кошачью шерсть мокрыми ладонями с диванов и кресел собрал, а с коврика в прихожей стряхнул кристаллики соли.

      – Думала уж, и не позовешь.

      – Почему так?

      Он добавляет немного кипятка в чайник с готовой заваркой – это называется «поженить», он и на самом деле только у семьи жены такому научился, а дома не делали. Впрочем, он вполне мог не обращать внимания тогда на то, что делали дома. Ведь и дом у него был только до девяти лет, а потом началось страшное, странное.

      – Ну зачем тебе. Видела, что к тебе приходят, семейством целым… Дочка?

      – Дочка и зять. Правда, он что-то реже стал в последнее время приходить.

      – Ну ко мне вообще не ходит невестка. А что – у них семья, сами по себе. Я и не обижаюсь. Еще не хватало, чтобы надо мной тряслись, смотрели, носы потихоньку затыкали. Потому что говорят, что мы теперь и пахнем по-особому, а сами не чувствуем. Тебе не говорили?

      – Да нет, какое. Но только дети – одно, а тут совсем другое.

      – А я вот на лыжах пристрастилась ходить, представляешь? – вдруг переводит разговор Алевтина.

      На ней красная праздничная кофта, хотя Шура говорила, что красный только молодым идем, а лучше всего – детям. Вечно лежали красные платьишки для маленькой Женьки, в целлофане, аккуратно приготовленные к какому-нибудь празднику. Он мотает головой, чтобы остановить воспоминание.

      – Ты чего?

      – Да ничего. Вот жене год скоро.

      Он осекается. Может быть, нельзя.

      – Да чего уж там… Понимаю. Сколько жили? Всю жизнь?

      Он кивает, сглатывает противный комок в горле. Алевтина вдруг оставляет чашку, протягивает руку и накрывает его ладонь своей. Их руки очень похожи – худые, морщинистые, узловатые, на ее пальцах никаких колец; а Шура всегда носила.

      – Да, после техникума сразу. А котов – ты спрашивала – много было. И все белые.

      – И сейчас, я смотрю, белый, вон штаны твои все в шерсти, – смеется. – В ванную пошли, почищу. А то что ж так ходить.

      Он упрямится, неловко, да и в ванной беспорядок, не подумал: и течет хозяйственное мыло, и мочалки валяются в раковине, преют. Алевтине приходится первой встать, дождаться его, потом за руку взять и почти силой потащить. Там не обращает внимания ни на что, выкидывает гнилые мочалки в мусор сразу. Раньше ему все мерещилось, что в ванной до сих пор Шурой пахнет, но сейчас цветочные духи Алевтины, какой-то ее не старушечий почти, но женский запах наполняет все.

      И она влажной рукой чистит его брюки, а потом и рубашку.

      – Гулять завтра пойдем, – говорит она будто о решенном, будто он заранее со всем согласился, – понимаю, что ноги у тебя болят, а ходить все равно надо, разминаться, покажу тропки. Их песком посыпают, не оступишься. Мы с палочкой, потихоньку-полегоньку. Да?

      Он кивает, хотя и не нужно.

      Он звонит ей через неделю, она приходит в смешной короткой теплой куртке.

      Звонит