Родной дом. Владимир Бард

Папа отпускает ее шею. Уже не разобрать, где на стене мамина кровь, а где ее тело. Они вместе бесшумно стекают на пол. Крики людей на улице выводят меня из ступора. Я вижу, как они танцуют и радуются под нашими окнами. Папа поворачивается ко мне, задыхаясь, он бормочет: «Максим, не беги, так будет лучше для всех нас». Папа пытается подойти ко мне, ноги не слушаются его, за каждый шаг он начинает бороться. За спиной у него появляется она, на ее мертвом лице появляется широкая улыбка. Она смотрит на меня, я вижу радость в ее красных глазах. Она начинает толкать папу в мою сторону, помогает ему достать меня. Расстояние между нами начинает сокращаться. Люди кричат, за окном вопли радости и всеобщего счастья. Рука с ножом зависает надо мной.

      Я проснулся с криком. Многие годы мне не снилась та ночь. Я думал, что бесконечные клиники с психологами давно растворили воспоминания о ней. Я жадно сделал несколько глотков воды, сердце перестало бешено биться. Образы из сна начали постепенно забываться, и уже через несколько минут в голове остались лишь обрывки поблекших эмоций. Спустя столько лет воспоминания смешались с моей фантазией. По крайней мере, так мне твердили доктора. Я уже давно не пытаюсь разобраться в произошедшем той ночью. Я не знаю, что в ней правда, а что лишь плод воображения ребенка. Единственное, что в моей жизни напоминало о ней, это мои руки, испещренные дорогами шрамов.

      Белые рубцы обвивали руки до предплечий, их линии шли вверх от ладоней, заворачиваясь и соединяясь в разных местах как течение рек. В детдоме из-за них ко мне привязалось прозвище «Бархатные ручки». Детям было бесполезно запрещать называть меня так. Их очень веселило, что при каждом упоминании шрамов я бросаюсь в истерику. Из-за нервных срывов больницы стали для меня уже третьим домом. Мне нравилось то время. Вокруг были преимущественно такие же больные дети. В эти периоды я чувствовал себя причастным, как будто находился на своем месте. Но после месяцев умиротворения опять следовал детдом, опять издевательства детей, надменные взгляды воспитателей, нервный срыв, умиротворение на койке, и все заново. С возрастом и эти дни отдыха исчезли из моей жизни. Больному ребенку почему-то легче сочувствовать, чем подростку, хотя у некоторых людей и на них хватает сердца. Со взрослыми и подавно другая история. По мере моего взросления я получал все меньше сочувствия и все больше ненависти.

      Резкий удар в дверь выбил меня из раздумий о своей жизни.

      – Как же ты достал ныть по ночам, ублюдок!«Ты что опять орешь по ночам, псих хренов!» – заорали под дверью. Это Зинаида Львовна, моя сожительница. Скорее всего опять легла спать вместе с бутылкой водки. Сейчас она разбудит остальных жильцов коммуналки и свалит все на меня. Среди звуков грубых ударов по моей двери я услышал, как в коридоре собираются люди. Первым, наверное, вышел Петр, работяга-грузчик, ему завтра на смену. Сейчас он будет выламывать мою дверь. И будто продолжая мои мысли, дверь содрогнулась от ноги соседа. – Открывай быстро! – крикнул Петр сонным басом. Еще удар, вместе с дверью уже затряслось пол комнаты. – Открывай, я сказал! Я спокойно повернул хлипкий замок.

      И с этого момента для разговора я уже был не нужен. Я превратился в предмет интерьера, который они обсуждают. От меня не требуется никаких действий, никаких слов, никаких эмоций. Просто сидеть и слушать этот поток слов: о том, какой я плохой, как от меня все устали, и какая у них тяжелая жизнь рядом со мной. Но было что-то настораживающее в их словах. Я, действительно, иногда кричал во сне, но эти эпизоды были крайне редки, чтобы считать их серьезной проблемой. Я бы вообще о них не знал, если бы меня не будили посреди ночи и не просили заткнуться.Я перевел взгляд за дверь, там уже стояла группа поддержки, команда быстрого реагирования на мои крики. – Что ты орешь, мразь. Мне работать завтра. От твоих воплей по ночам все уже устали. – Тебя в психушку сдать надо, идиот, – поддакивала ему тетя Зина – Вот именно, ну уже каждую ночь, уже каждую! Зин, ну ты понимаешь? Каждую! Ну хоть раньше терпимо было, ну разок в месяц. – Это тебе повезло, что у тебя комната дальше от этого дебила, – поддерживала диалог Зина.

      Уже второй месяц я вижу эти сны, но не могу ухватиться за них. Самое странное, что я начинаю их запоминать. Хоть детали и ускользают от меня, в сознании все же остается тень общей картины. Я понимаю, что кричу от страха или ужаса, от вида мамы и походки отца. С резким пробуждением в голове отпечатывается цвет ее глаз: ярко красный, полный ненависти, первородной злобы и красоты…

      Он него несло алкоголем, смешанным с потом.Щелчок по лбу – и вот предмет интерьера снова человек. Петя подошел ко мне вплотную: – Ты посмотри на этого дятла, ты хоть слушал, что мы говорили?

      – Вот чтоб последний раз, – сказал Петя, к нему вернулась прежняя наглость.«Зин, ну тут уже точно клиника», – обернулся он к соседке, показывая на меня. Я поднял взгляд на него, но не увидел лица. На его месте были лишь те красные глаза. Они горели, поглощали все вокруг, по стенам лилась кровь. Петр отшатнулся от меня, я увидел, как дрогнуло его тело. – Ты че это? – сказал он уже намного тише, с опаской, и странно замолчал. – Все хорошо, просто опять кошмар приснился, у меня такое иногда бывает, – бросил я заученную фразу – Ну да, епт, иногда бывает, – Петя растянул слово «иногда», – тебе к доктору