Между Молотом и Наковальней. Владимир Соин

над лесом, круглая и белая, как отрубленная голова, а её свет падал на снег, превращая его в море серебряных игл. Зарубин набил трубку дешёвым табаком, чей едкий дым резал горло, и долго смотрел на небо, где звёзды казались такими же холодными, как его сердце.
– Пётр Третий… – прошептал он, выдыхая дым, что тут же растворялся в морозном воздухе. – Ты там, а я – здесь. И мы оба – вымышленные.
Он знал, что Пугачёв – не царь, не воскресший Пётр, а такой же беглый, как он сам, человек, сотканный из лжи и отчаяния. Но Зарубин также знал, что голодные мужики, чьи рёбра торчали под рваными рубахами, верят не в истину, а в миф. Мифы были их хлебом, их саблями, их огнём. И Зарубин ковал этот миф, как кузнец куёт железо, – из собственной боли, из собственной лжи, из крови тех, кто осмеливался сомневаться. Он затянулся ещё раз и сплюнул в снег. Пора было возвращаться – завтра Чуровка, завтра новый костёр.

      2 января 1774 года. Храм Покрова. Село Берёзовка

      Присяга в Берёзовке
Село Берёзовка в тот день утопало в снегу, а небо над ним было серым, словно грязная холстина, натянутая над гробом. Снег под ногами не хрустел звонко, как в ясные дни, а скрипел глухо, будто земля стонала от боли. Храм Покрова, старый и потемневший от времени, стоял в центре села, его купол, покрытый зелёной патиной, казался единственным пятном цвета в этом мире серости и холода. У крыльца храма собрались все: старики с руками, покорёженными годами тяжёлой работы, женщины, прижимающие к груди иконы с потускневшими ликами, дети, чьи глаза горели не любопытством, а страхом – животным, первобытным. Они стояли молча, как овцы перед закланием, а ветер, холодный и злой, свистел в щелях церковных стен, нашептывая: «Выбора нет. Выбора не будет». Запах ладана, что обычно витал в храме, теперь смешивался с запахом мокрой шерсти и человеческого пота – запахом толпы, ждущей своей судьбы.
Над селом нависло небо, тяжёлое и неподвижное, словно оно решило придавить Берёзовку своей тяжестью. Облака, низкие и рваные, цеплялись за верхушки сосен, а снег падал медленно, словно нехотя, укрывая землю саваном, под которым уже не осталось тепла. Колодец на площади покрылся коркой льда, и даже ворона, что сидела на его срубе, молчала, будто боялась нарушить тишину. Люди, собравшиеся у храма, не смотрели друг на друга – их взгляды были прикованы к земле, к своим ногам, к чему угодно, лишь бы не видеть лиц соседей, в которых отражался их собственный страх. Ветер нёс с реки запах сырости и гниющей рыбы, и этот запах, смешанный с дымом от печных труб, казалось, предупреждал: что-то грядёт, что-то неотвратимое.
Отец Данило поднялся на крыльцо храма, ощущая, как ризы давят на плечи, будто сшиты не из парчи, а из свинца. Его лицо, бледное и осунувшееся от бессонных ночей, было покрыто мелкими морщинами, а глаза, обычно тёплые, теперь казались пустыми, как выжженные угли. Два стрельца из отряда Зарубина-Чики стояли по бокам, словно псы, готовые рвать глотки по первому приказу. Их ружья, покрытые зазубринами от старых боёв, были направлены не в небо, а в спины прихожан,