Сундучок, полный любви История о хрупкости жизни и силе бескрайней любви. Женевьева Кингстон

и стали опадать, образуя шелковистые кучки, мама начала проводить в доме бабушки Лиз все свободное время. Неделю за неделей я видела ее, казалось, только в те моменты, когда она или была на полпути к дверям, или только-только вошла в дом, с развевающимися по ветру длинными волосами, с узорчатой керамической миской овсянки в руке. «На ходу» – так она это называла. Наши завтраки по воскресеньям прекратились, поскольку, как говорила мать, бабушка недостаточно хорошо себе чувствует, чтобы жарить блинчики. У нее тоже рак, объяснила нам мама, но не в груди и не в костях, а в легких.

      Однажды утром в начале декабря мать усадила нас с Джейми для разговора.

      – Вы знаете, что бабушка Лиз очень больна.

      Мы кивнули.

      – Так вот, этим утром мне позвонили и сообщили, что она угасает, и я поспешила к ней так быстро, как могла. Как раз когда я переступила порог, она испустила последний вздох и умерла.

      Мама говорила просто и ясно, но на последнем слове голос дрогнул. Мы с Джейми молчали. Должно быть, я плакала, однако мне запомнилось лишь ощущение, будто мать говорит нам что-то очень-очень важное. У бабушки был рак, и она не выжила.

      Потом мама спросила:

      – Вы хотите ее увидеть?

      Деревья гинкго стояли обнаженные, когда мы шли к дому бабушки Лиз. Их ветви крест-накрест расчерчивали туманное небо, точно сошедшие с одного из ее офортов. В воздухе витал чистый запах земли после дождя. На мне было лиловое шерстяное пальтишко с крупными фиолетовыми пуговицами по переду, я держала мать за руку, и три моих шага приходились на один ее. Джейми с отцом следовали за нами.

      Мы прошли в парадную дверь бабушки Лиз, которой никто никогда не пользовался, мимо высокой пальмы, полузадушенной плющом, в заднюю часть дома. В непривычно тихой кухне стояла холодная плита. Гостиная выглядела так же, как и всегда, вся в осенних коричневых и жжено-оранжевых тонах, которые бабушка обожала. У одной стены стояла статуя антилопы, которую в любом другом декабре бабушка уже украсила бы бусами и мишурой.

      Приближаясь к двери спальни, я все замедляла и замедляла шаг. Внутри меня копился страх. Мне никогда раньше не приходилось видеть мертвого человека. Сквозь дверной проем я видела людей, суетившихся и перемещавшихся туда-сюда, что-то поправляя и расставляя. Мало-помалу придвигаясь ближе, я мельком увидела угол бабушкиной кровати, а на нем край ткани. Я знала это платье – длинное, красочное, приятное на ощупь. Его привычность придала мне достаточно храбрости, чтобы войти.

      Поначалу я нарочно затуманивала зрение, боясь прямо посмотреть на фигуру на кровати. Моя мать и Антуанетта уже одели ее тело в ту одежду, которая должна была быть на ней при кремации. В щель между полуприкрытыми веками я увидела, что они сложили ей руки на животе, и разглядела длинную нить серебряных бус, покоившуюся на груди. Она была такой неподвижной! Собрав всю решимость, я сделала шаг вперед, чтобы посмотреть ей в лицо. В расслабленных линиях рта было какое-то глубокое