Осень Средневековья. Йохан Хёйзинга

материалу, он замечает, что «наблюдатель, исследовательское я вступает во внутренний конфликт с усилиями науки, будучи источником возрастающих помех в эксперименте общения с прошлым»10. Но на это следует возразить, что наблюдатель здесь вовсе не «источник помех», а субъект, постигающий, усваивающий изучаемый материал. И разве неотступно культивируемое стремление к понятийности не ставит исследователя в зависимость от навязываемой самому себе ученой догматики?

      Самоотверженная любовь к культуре, выдающийся дар историка, художественный талант позволяли Хёйзинге видеть временное и вечное в их подлинном свете. Глубокая вера в непреходящие ценности истины, закона, морали помогала ему сохранять душевное спокойствие в годы разразившейся мировой катастрофы. Хёйзингу нередко называли культур-пессимистом, в одном ряду с такими его духовными собратьями и современниками, как Поль Валери (1871–1945), Томас Стёрнз Элиот (1888–1965), Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955), Томас Манн (1875–1955). Сам же он называл себя оптимистом – в годы, о которых его друг поэт Мартинюс Нейхофф (1894–1953)11 заметил с горькой иронией, что «пессимизм стал роскошью и более невозможен».

      В 1919 г., после окончания ужасной войны, в Предисловии к первому изданию Осени Средневековья Хёйзинга отмечал, что его взгляд, когда он писал свою книгу, «устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском».

      В конце второй, еще более ужасной войны, после пребывания в лагере заложников, насильственно вырванный из своего лейденского окружения12, больной семидесятидвухлетний Йохан Хёйзинга в письме к дочери Элизабет от 28 октября 1944 г. пишет в последнюю свою осень, всего за три месяца до смерти: «Утро сегодня началось сверкающим сиянием солнца. Деревья – в их последнем ореоле желтого и бурого, и один взгляд на них гонит прочь всякую мысль о войне».

      Он сохранил мужество: «Оптимистом я называю того, кто даже тогда, когда путь к улучшению едва заметен, всё же не теряет надежды»13.

      В работе Renaissance en Realisme [Ренессанс и реализм] (1929 г.), Хёйзинга писал: «Буркхардт уже давно принадлежит к тем мастерам, которые возвысились над противопоставлением истинного или ложного; людей интересует не их мнение, но их дух». Теперь, спустя столько лет, мы можем сказать, что эти слова приложимы и к самому Хёйзинге: «Нас не столько интересует мнение Хёйзинги об определенном историческом событии, сколько дух, мотивация, из которой вытекают его основания и интерпретации, и манера, в которой он придает прошлому форму и смысл в контексте собственной жизни и собственного мышления»14.

      Хёйзинга сказал однажды, что мы живы очень короткое время, а мертвы очень долго. Но если в первом случае это говорится о нас, то ведь и во втором случае имеются в виду именно мы. Будучи мертвы, мы не перестаем быть самими собою. Ушедший от нас в 1945 г. Йохан Хёйзинга не утратил духовной жизни.

10

А. В. Михайлов. Й. Хёйзинга в историографии культуры. Осень Средневековья. М.: Наука, 1988. С. 453.

11

См. также: Мартинюс Нейхофф. В предрассветной мгле в: Йохан Хёйзинга. Тени завтрашнего дня. Человек и культура. Затемнённый мир. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010. С. 421–439.

12

См.: В. Крюл. Йохан Хёйзинга: историк, писатель, моралист, с. 612–636; в: Йохан Хёйзинга. Культура Нидерландов в XVII веке. Эразм. Избранные письма. Рисунки. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2009.

13

Йохан Хёйзинга. Тени завтрашнего дня. Человек и культура. Затемнённый мир. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010. С. 18.

14

Lodi Nauta. Huizinga’s Lente der Middeleeuwen: De plaats van de twaalfde-eeuwse renaissance in zijn werk. Tijdschrift voor Geschiedenis, 108. 1995. P. 3–23.