История одного посвящения. Марина Цветаева

Гляжу на ее лицо, пляшущее красными языками, как и собственное мое. И слышу рассказ владимирской няньки Нади:

      – У нас, барыня, в деревне мужик был, все жег. Режут хлеб – счистит со стола крошки – и жгет. Куру щиплют – жгет. И всякий сор. А когда и не сор, когда очень даже нужное. Все – жег. Богу – слава.

* * *

      ...Если огонь дикарь, то и мы дикари. Огонь огнепоклонника уподобляет себе.

* * *

      Не знаю – она, я – цинически жгу. “Глядите, Е. А., красота какая! Венеция?” И не дав ей взглянуть – в печь. Целые связки писем, в лентах (“favours”). А счетов! А чековых книжек! А корректур, тщательных, где каждое слово значило, где в данную секунду значило только оно.

      – Да мы с вами сейчас, Е. А., знаете кто?

      – Варвары? Вандалы?

      – Куды там! Семнадцатого года солдаты в наших собственных усадьбах.

      – Нет, – ее спокойный голос, – просто парсы.

      – Проще парсов есть: те, что в скитах горят!

      Рывки, швырки, сине-красная свистопляска пламени, нырок вниз, за очередным довольством Бога, пустеющие папки, невмещающая решетка и —

      – Который час? Как? Да ведь мне год как нужно быть дома!

      Насилу оторвавшись (тот же дикарь от миссионера), бегу, огненных дел мастер – нет, с вертела сорвавшаяся дичь! – копчено-оленьими коленями и лососинными ладонями, в дыму, пламени, золе и пепле чужой – чужих жизней – ибо три поколения жжем (здесь – жгем!) – слепая от огня и ликующая, как он сам – бегу по – когда белому, когда черному, был день по лунно-затменному – Медону – домой, к тетрадям, к детям – к строительству жизни.

      Но – чего-то явно не хватает. Рукам не хватает. (И глазам! И ноздрям!) Что-то нужно сделать, скорей сделать, сейчас сделать. Писать? Отскок от стола. Обед варить? Тот же отскок от стола другого.

      И – знаю!

* * *

      Ибо не дано безнаказанно жечь чужую жизнь. Ибо – чужой жизни – нет.

* * *

      Мои папки, ящики, связки, корзинки, полки. То на полу, на коленях и локтях, то на столе, на носках, “пуантах”. Руки то вгребаются, то, вытянутые, удерживают неудержимо ползущее в них сверху. Держу подбородком и коленом, потяжелевшая на пуд бумаги соскакиваю с двухаршинной высоты как в пропасть.

      Мой советник, мой тайный советник – дочь.

      – Мама, не жгите!

      – Пусть, пусть горит!

      – Мама, вы что-то нужное жжете. Вырезка какая-то. Может быть, о вас?

      – О мне так долго не пишут. Фельетон целый. Что это может быть?

      Подношу к глазам. Двустишие. Губы, опережая глаза, произносят:

      Где обрывается Россия

      Над морем черным и глухим.

      2. Город Александров Владимирской губернии

      Александров. 1916 год. Лето.

      Город Александров Владимирской губернии, он же Александровская Слобода, где Грозный убил сына.

      Красные овраги, зеленые косогоры, с красными на них телятами. Городок в черемухе, в плетнях, в шинелях. Шестнадцатый год. Народ идет на войну.

* * *

      Город