История одного посвящения. Марина Цветаева

над ней старался, этой бумаги не было – она стала. Для чего? Чтобы через дерзкий швырок рук – опять, вспять – не быть? Кроме крестьянского, чисто потребительского ценения вещи – рабочий, творческий вопль против уничтожения ценностей. Защита – нет: самозащита труда.

      И надо всем – не было, стала, опять не быть?! – исконный бой поэта – небытию.

      Я – страница твоему перу,

      Вес приму: я – белая страница.

      Я – хранитель твоему добру:

      Возвращу и возвращу сторицей.

      Я деревня, черная земля.

      Ты мне луч и дождевая влага.

      Ты – Господь и Господин, а я —

      Чернозем – и белая бумага.

      Сознавала ли я тогда, в 18-м году, что, уподобляя себя самому смиренному (чернозем и белая бумага), я называла – самое великое: недра (чернозем) и все возможности белого листа? Что я, в полной бесхитростности любящей, уподобляла себя просто – всему? Сознавала ли я и – сознавал ли он?

      1918 год – 1931 год. Одна поправка: так говорить должно только к Богу. Ведь это же молитва! Людям не молятся. 13 лет назад я этого еще – нет, знала! – упорно не хотела знать. И – раз навсегда – все мои такие стихи, всё вообще такие стихи обращены к Богу. (Недаром я – вовсе не из посмертной женской гордости, а из какой-то последней чистоты совести – никогда не проставляла посвящений.) – Поверх голов – к Богу! По крайней мере – к ангелам. Хотя бы по одному тому, что ни одно из этих лиц их не приняло, – не присвоило, к себе не отнесло, в получке не расписалось.

      Так: все мои стихи – к Богу если не обращены, то: возвращены.

* * *

      В конце концов – допишешься до Бога! Бог (тот свет) – наш опыт с этим. Всё отшвыривает.

* * *

      – Ну, уж этого я вам хранить не дам! На что будет похож ваш дом, если каждую бумажку...

      Это моя кроткая приятельница вознегодовала, и, разом полный передник... (мы обе в передниках, она – полугерманского происхождения, я вполне германского воспитания).

      – Мое? Мое?!

      – Да не ваше вовсе – и не мое – сочинения одного старичка, который прислал мне их, умоляя напечатать, – читала: ужасно! – и тут же умер...

      – Ка-ак? Вы мертвого старичка жжете?

      – Я десять лет их берегла, наследников нет, не везти же с собой замуж! И уверяю вас, Марина Ивановна, что даже белые листы из его сочинений vous porteraient malheur![3]

      – Ну, Бог со старичком! Если явится – так Вам. А это что – жжете?

      – А это старушки одной, генеральши, перевод – для собственного удовольствия – лермонтовского “Демона” в прозе. Тоже “напечатать”...

      – Тоже померла?

      – Нет, жива, но совсем впала в детство...

      – Жечь старушку!

* * *

      – Передохнём? А то – пожар!

      – Пусть дом сгорит – вашим свадебным факелом! Дом – знаменитый в русской эмиграции, 1, Avenue de la Gare, всеэмигрантские казармы, по ночам светящиеся, как бал или больница, каждое окно своей бессонницей, дом, со всех семи этажей которого позднему прохожему на плечи – как ливень – музыка, из каждого окна своя (vous ne donnez done jamais[4]) – струнная – духовая – хоровая – рояльная – сопранная – младенческая – русская

3

Принесли бы вам несчастье! (фр.)

4

Вы что же, так никогда и не спите? (фр.)