Самбо Черного Тигра. Александр Козлов

колыхавшейся в порывах усиливающегося ветра. Город, объятый тьмой, как огромный живой организм, замер, всхрапывая воркотней редких автомобилей…

      По дороге Марьян Гусейнова рассказывала о своем воспитаннике. Она говорила о том, что, несмотря на отсутствие у Расула интереса к учебе, он все-таки веселый, энергичный и смышленый мальчишка, о том, как легко и непринужденно общался со сверстниками, но болезненно реагировал на несправедливость или чье-то плохое отношение. Подчеркнула, как уважительно общался с воспитателями интерната и безоговорочно готов был выполнить любую просьбу или поручение учителя.

      Магомед слушал молча, самодовольно улыбаясь: слова воспитательницы лились, как бальзам на его душу, и сейчас он уже не злился на племянника, а чувствовал себя причастным к воспитанию в нем устойчивых нравственных принципов. При этом часто оборачивался в сторону сестры, но, встречаясь с ее взглядом, понимал, что, в отличие от него, та иначе воспринимала информацию о беглеце.

      Патимат тоже слушала, не проронив ни звука. От слов Гусейновой на ее глаза навернулись слезы, но не от того, что она чувствовала себя сейчас несчастной, а от ощущения всепоглощающей, беспредельной опустошенности. Должна ли она испытывать вину за то, что ее сын оказался в интернате, где ему не нравилось и откуда он регулярно убегал, выражая протест? Но какие слова подобрать, чтобы объяснить несмышленышу мотивы, побудившие ее принять такое решение? Как объяснить, что поступила она так исключительно из любви к нему, а не наоборот? Неужели за семь лет, прожитых с ней со дня рождения, и три года из них, утопивших ее жизнь в страданиях за его здоровье, она не заслужила понимания и участия родного сына! Она ведь тоже мечтала о полноценной семье: о том, чтобы дети росли при ней, а рядом находился любящий, заботливый отец и муж. Увы, судьба-злодейка распорядилась по-своему, отнюдь не так, как хотелось Патимат.

      Ей вспомнился тот день, когда она вместе со своим отцом, Курмагомедом, приехала к бывшему мужу, чтобы забрать у него шестилетнего Расула. Как болезненно сжалось ее материнское сердце от вида ребенка, прячущегося в собачьей конуре; как не сдержала слез, когда малыш боялся подойти к ней в присутствии отца, и только на ее призывной жест приблизился, и они обнялись. Патимат сразу почувствовала, как отощал сын, похудели его руки, а под грязной майкой отчетливо прощупывались ребра, и с ненавистью посмотрела на мужа:

      «Как ты мог! Неужели у тебя совсем не осталось любви к нему? Ведь это же твой ребенок! Он похож на тебя, но обещаю: я не допущу, чтобы он стал таким же бессердечным, бездушным, как ты. Он будет другим, лучше тебя во сто крат!»

      «Это мой сын, и я буду воспитывать его, как считаю правильным для мужчины, – негромко, чтобы не услышал тесть, сказал тот ей, когда молодая женщина с Расулом садилась в машину. – И ты мне не сможешь помешать. Я все равно заберу его, вот увидишь».

      «Не заберешь, – ответила Патимат с твердостью в голосе, хотя внутри нее все содрогалось от страха перед этим жестоким человеком. – Он будет находиться