Кость раздора. Малороссийские хроники. 1595-1597 гг. Алексей Григоренко

больше нет крепости, силы и смысла. Болезнь, или же рекомая поврежденность, неслышно и нечувствительно распостранялась в душе, пробиваясь огненными языками наружу, – и вот проглядывали уже малые темные пятна, будто бы кожу (жизнь его в мире внешнем) изнутри опаляло этим огнем, – отсюда обиды на прошлое, от которых мрачнело лицо владыки, отсюда тягостные и взывающие к отмщению припоминания, и самое первое из этого, ослепляющее черным огнем: Фалимичи, сентябрь 1590 года: казалось, он снова и снова слышит крики и воинственные возгласы приступающих к Фалимичскому замку вооруженных людей – холопов секретаря королевского Мартына Броневского, видит убитых, распростершихся в пожухлой траве…

      Фалимичи!..

      Но только ли это?..

      И исчисленное опять таким образом, как в предлежащей мне кипе припавших пылью листов, было сродни тому, как если бы кто-то из шутников сыпанул бы пригоршню порохового черного зелья на тлеющие багровым уголья костра, – и епископу, едва переведшему дух от счисления обид и припоминаний, открылась некая простая и ясная мысль, будто подсказанная со стороны: для того, чтобы в будущи́не избежать подобных казней и мук, нужно не бездарно и по-христиански смиренно жаловаться «плачливе и обтяжливе» уряду на сильного, наглого старосту, с коим, в общем-то, примирение было достигнуто, как и было ему обещано в ту одинокую Пасхальную ночь, но объединившись или же договорившись о местах достойного промысла, дабы интересы их не пересекались в пространстве, чинить по своему разумению – правду.

      Правду – конечно же, а что же еще?..

      Только вот вопросить вслед за Пилатом ему разума не хватило: что есть истина?.. Ибо рассуждал наш Кирилл вполне по-земному.

      И ему, еще и не произнесшему и звука названия, уже стало ясно, с чего он начнет, где и как накажет застарелый порок. Скрипнул седалищем, обернувшись к окну, и мутным, закровавленным взглядом (в левом глазном яблоке от невероятного напряжения, скопившегося в нем, лопнул мелкий кровеносный сосудец, и со стороны, если бы кто-то его увидал, подумал бы, что се вурдалак, обрядившийся в епископскую мантию, – но может быть, так и было оно?) посмотрел за окно, – и взор его в новом свойстве своем обретший как бы остроту и пронзительность, проницал в мысленном зрении толстые стены епископского дома-дворца, массивный камень древнерусской церкви соборной, замковый мох, землю и щебень, и, сквозь пустые пространства луцкой округи легко достиг начала этого припоминания: сельцо Фалимичи, в неправде потерянное, и тела убитых в пожухлой сентябрьской траве…

      Фалимичи!.. Вдруг в изнеможении некоем он ощутил, как тянет некая сила его в это сельцо, в тот укрепленный от неприятелей замок на холме, чуть ниже Любартовой луцкой горы, как манит не только мысль и душу его в то сельцо, но и самое тело, – и владыка будто бы чувствовал, что еще многое в его жизни будет связано у него с теми Фалимичами.

      Епископ Кирилл по обычаю думал недолго и в последующих событиях проявил себя