Пропал ли без вести? Автобиографическая повесть бывшего военнопленного. К. И. Воробьев

мы стояли на дороге и ждали своей участи.

      Немцы переговариваются между собой; слышу голос фельдфебеля и жест рукой на запад – мол, идите туда.

      Ощущаю, что сейчас двинемся, а нам в спины из автоматов.

      Идем все дальше и дальше; почти темень. Черное небо, недалеко вспышки орудий, сигнальные ракеты, кругом на востоке и юго-востоке – зарево. Пронесло, значит, не расстреляли. Различаем поле ржи. Какая рожь! Уже начала осыпаться. Зашли глубоко в поле и сели.

      Это было 29 августа 1942 г. близко полуночи. Сидим все молча, только водитель моей машины, раненый в ногу, стонет. Кое-как впотьмах сделали ему перевязку из его же нательного белья.

      В «Литературной газете» от 27 сентября 1987 г. есть заметка: «Один день войны», в которой написано, что много лет спустя журналист-писатель В. Песков спросил Маршала А. М. Василевского: «Какой был самый тревожный, самый драматический день войны 1941—1945 гг.?» Маршал вспомнил тревожные дни в Москве осенью 1941 г., но тут же назвал и другую дату – 23 августа 1942 г. В тот день, сметая наши войска, к Волге прорвался немецкий танковый клин. Маршал хорошо помнил этот день. Я этот день буду помнить до конца жизни.

      И вот странно, несмотря на все переживания, мы вскоре легли на теплую еще рожь и уснули.

      Начало светать. Просыпаясь, в сознании – а не сон ли все это? Оглядываясь, почти все уже не спят. Сидим, молчим, каждый со своими думами. Я один офицер, остальные солдаты, среди них три водителя.

      Как я уже говорил, водители в дивизионе были, в основном, с Кубанского края – уже не молодые. Вижу: эти кубанцы и еще два солдата отделились и о чем-то переговариваются. Со мной остались три солдата. Я советую всем вынуть, у кого какие есть документы, и закопать здесь же, в поле.

      Кубанцы мне уже не подчиняются и хотят немедленно выйти из укрытия.

      – Давайте разведем, может быть, есть шанс пробраться к своим на северо-восток, – говорю я.

      Все молчат. Пригревает августовское солнце, мучает жажда. Слышим шум моторов и голоса людей. Речь немецкая. Выглядываем, и перед нами картина: кругом, сколько охватывает взор, в 300—400 м от нас, стоят автомашины разного типа, бензовозы и другая техника. Это были тыловые части 1-го танкового корпуса немцев, который прорвал наш фронт и стремительно двинулся на Сталинград.

      Теперь отвлекусь от истории своего пленения, чтобы поговорить о проблеме наших военнопленных вообще.

      Да, по старинным понятиям я сдался в плен, так как при мне был пистолет, заряженный восемью патронами, и я мог, при приближении немцев, не будучи раненым, убить хотя бы одного немца и последнюю пулю послать себе в лоб. Но я этого не сделал. И не сделал потому, что инстинкт сохранения жизни возобладал, мне ведь было только 23 года.

      Я много читал разных авторов, бывших военнопленных, книги которых изданы спустя 30—40 лет после начала войны. И во всех случаях эти «писатели» пишут, что в плен они попали или контуженными, или тяжелоранеными.

      Позволю себе со всей откровенностью заметить, что эти авторы, мягко говоря,