Шлейф сандала. Анна Лерн

в собственной комнате. Стадия первая – отрицание. Сейчас он уже понял, что выйти у него не получится. Это стадия вторая – гнев. Потом он станет клянчить, чтобы его выпустили, обещать все что угодно. Стадия третья – торг. После всего этого начнется очищение. Дядюшка перестанет с нами говорить, возможно, будет отказываться от еды. Стадия четвертая – уныние. Самая хорошая стадия, пятая. Тимофей Яковлевич примет все, что с ним происходит и вот тогда можно будет договариваться, – я улыбнулась Акулине. – Вот так!

      – Ишь, ты… – она задумчиво нахмурила брови. – Я вот думаю, барышня… Может, и мне обо што головой приложиться? Совет не дадите, так чтоб не больно, а в мозгах просветление наступило?

      – Я сейчас сама тебя приложу! – я потянулась к ней, но девушка увернулась и со смехом выскочила из комнаты.

      – Я сейчас водички тепленькой принесу! Умываться будем!

      *цитата из фильма “Неуловимые мстители”

      Глава 21

      Я привела себя в порядок под гневные крики Тимофея Яковлевича, не спеша позавтракала, немножко поиграла с Танечкой и только потом пошла проводить беседу.

      Евдокия сидела на крыльце, а рядом возвышалась гора закопченной посуды… Повариха чистила котелки песком и испуганно всхлипывала, как только дядюшка начинал кричать громче.

      Селиван забил окно, оставив довольно приличные щели, чтобы в комнату попадал свет. В этих щелях мелькало припухшее лицо Тимофея Яковлевича, который тщетно пытался оторвать какую-нибудь из досок.

      – Это ж позор, какой… что люди скажут? – Евдокия поднялась, когда я подошла ближе. – Небось, вся улица слышит, как хозяин кричит. Может, вообще думают, что убиваем мы его!

      – А то, что твой хозяин в кустах валяется, не позор? Что долгов куча, за которыми сюда головорезы приходят, не позор? – я хмуро смотрела на нее, пока женщина не опустила глаза. – Нечего меня стыдить. Я тебе не дитя неразумное. Поняла?

      Повариха кивнула. Но я видела, что она все равно осталась при своем мнении. Тоже мне, защитница прав обиженных и угнетенных!

      – Тимофей Яковлевич грозился мне уши оторвать, – возле меня, как всегда, будто из воздуха, появился Прошка. – Вы уж поспособствуйте, Еленочка Федоровна, чтобы они на голове остались.

      – Останутся! Никто твои уши не тронет, – засмеялась я, глядя на окно, за которым бесновался дядюшка. – Глотка луженая! И не надоело ведь орать.

      – Вы у меня все попляшите! Выберусь отсюда, всех накажу! На улицу вышвырну! Продались сатрапихе приезжей! Приблуде поганой! Забыли, кто вас кормит! За руку дающую цапнуть норовите?! Изничтожу!

      – Ишь, как грозится, – к нам подошла Акулина. – Всем бы чертей раздал, да руки коротки.

      Я поднялась на второй этаж и постучала в дверь.

      – Тимофей Яковлевич, хорош орать. Соседей, небось напугал уже.

      В комнате воцарилась тишина, а потом послышались крадущиеся шаги. Дядюшка подошел к двери.

      – А ну, выпусти меня, зараза! Тебе кто право дал порядки в моем доме устанавливать?!

      – Не выпущу, – спокойно ответила я. –