Принц запретов. Мэрилин Маркс

этом мире гораздо больше. После того дня Томми не отходил от нас ни на шаг во время вечерних прогулок, а дуло его ружья, заряженного стальными пулями, отныне всегда грозно смотрело в сторону реки.

      Но это было в порядке вещей – все равно что пойти в церковь в воскресенье или выпить чашечку кофе с утра. В нашей семье царили любовь и мир, мы жили дружно, точно три горошинки в одном счастливом стручке, и ничем не отличались от других трудяг-фермеров, возделывавших свои поля близ городка Фэйрвиль, штат Джорджия, истых христиан, как и все местные. Вот только мы не ходили в церковь и не прославляли Господа, а оставались верны своим традициям. Своим ритуалам. Как-то раз я спросила папу, почему мы не поем молитвы Богу, как все остальные.

      – Потому что за нами придет не Господь, – ответил он, – а дьявол.

      Я не сомневалась в его словах. Когда твой папа говорит тебе подобное, да и вообще хоть что-то рассказывает, ты не думаешь: «А не лукавит ли он, часом?» – а просто ловишь каждое слово. По вечерам я ходила с ним к реке. Когда в небе появлялась сверкающая луна, а цикады затягивали в траве свои кантаты, я тихонько бормотала начало папиной песни: Мы спускаемся к реке, к озеру да к болоту…

      Я делала на земле круг из соли. Папа завершал ритуал. К ясеню да к туману полночному…

      Так мы и продолжали. Мы плясали, молились, сыпали соль вдоль рек, окружавших нашу землю. У Томми были при себе стальные пули, а у меня на шее висел железный крест. Здесь, на нашей земле, защищенной нашей собственной литургией и знанием, которое нам передал папа, бояться было нечего. А знание это таилось в песне, которую мы пели. Папа сочинил ее сам.

      В то лето, когда мне исполнилось восемь, я попыталась разузнать, почему мы каждый раз ее поем. Мы втроем сидели на крыльце. Папа попивал виски, брат – чай, а я играла у их ног деревянной лошадкой, которую выстругал Томми, – возила ею по затертым половицам. Папа и Томми обменялись тем священным взглядом, который у меня никак не получалось понять. Не обращая на них внимания, я опустила взгляд к реке, бегущей внизу, у подножия холма. С того берега мне помахала женщина с белой кожей, похожей на бересту.

      Отец схватил меня за руку, пригладил мне волосы. Я тут же отвлеклась от диковинного создания.

      – Однажды ты услышишь, Аделина. И все поймешь. Когда дьявол убивает святых, он неспешен.

      Это была папина любимая строчка, ею заканчивался каждый куплет его особенной песни. Ее же он вспоминал всякий раз, когда я спрашивала, почему мне нельзя ходить в школу. Или почему мы ни разу не переходили мост через скованные железом реки, окружавшие нашу землю. Почему из всех людей мне разрешено говорить лишь с папой и Томми, даже если к нам приходят покупатели, которым мы распродаем урожай. Почему моя мама умерла, а я выжила и сделала свой первый вздох, когда она испустила последний. Ответ всегда был одинаковым, его смысл от меня ускользал, но такова была папина правда, а значит, и моя.

      – А наш папа святой? – шепнула я на ухо Томми спустя несколько лет.

      Когда я задала этот вопрос, мне было десять, и я была худенькая, как спичка, и пугливая, словно мышка. Томми обнял меня и ткнул пальцем в строчку на поблекших страницах собрания сочинений лорда Теннисона. В школу я так и не пошла, и в настоящей церкви мы тоже ни разу не бывали, поэтому учили меня дома. Томми любил книги о войне, а я поэзию, и вот мы нашли компромисс. Из мрака папиной спальни дальше по коридору доносились тихие гитарные аккорды.

      – Нет, это ты святая, – ответил он так буднично, точно рассказывал о погоде, и прервал мои расспросы, вновь указав на «Атаку легкой бригады»[1].

      – А по-моему, папа, – упрямствовала я. – Вот почему он боится медленной смерти.

      Рука брата, лежащая на моих плечах, застыла, стала твердой, будто кожаный переплет у него под пальцами. А потом он произнес так тихо и зловеще, что я до сих пор гадаю, уж не почудилось ли мне:

      – Святые душой не торгуют, крошка.

      Эти слова не тревожили меня, пока мне не исполнилось одиннадцать.

      Стоял 1917 год. Пускай война и не добралась до наших границ, газеты трубили о ней каждый день. В них упоминались края, о которых я, жительница джорджианского захолустья, даже и не слыхала. Да, у нас водились книги, но я почти ничего не знала о Уэльсе, Бельгии, Германии или о французских лесах, где погибло столько людей. В тот же год папа впервые стал брать меня в город. Я ненавидела эти вылазки, потому что всякий раз он заставлял меня вывернуть одежду наизнанку и повязать колокольчики на лодыжки. Хуже того – горожане пялились на нас. И перешептывались. Меж пересудами о том, до чего же мы странные, как я похожа на сатанинскую дочь в этом своем наряде и что папа славословит владыку бесовского, они делились страхами о войне. Говорили, что скоро в нее вступит Америка, а не то немцы явятся и всех перебьют.

      Тогда немцы были моим главным страхом. Они могли бы потягаться с самим дьяволом. Детишки, игравшие в центре города, больше не вспоминали историй из аппалачского фольклора и не боялись, что их отправят в ад за то, что они не чистят зубы. В 1917-м все боялись только немцев. Все, кроме моего брата.

      В

1

Стихотворение британского поэта-лауреата Альфреда Теннисона, написанное в 1854 году. Посвящено сражению под Балаклавой времен Крымской войны (здесь и далее примечания переводчика).