Дорогой мой человек. Юрий Герман

так. Разве вы читаете такого рода произведения?

      – Какого же рода произведения я, по-вашему, читаю?

      – Боюсь утверждать что-либо. Но ведь Чехов… Или это для прочтения вслух? Совместного?

      – Убрались бы вы, Холодилин, лучше вон! – попросил командир. – Что-то в вас мне нынче не нравится!

      – Слушаюсь! – сухо ответил доцент и ушел, а Цветков долго и неприязненно смотрел на закрывшуюся за ним дверь.

      Весь вечер, и далеко за полночь, и с утра он читал не отрываясь, и красивое сухое лицо его выражало то гнев, то радость, то презрение, то умиленный восторг. А Володя, занимаясь делами отряда – бельем, одеялами, которые он решил забрать с собой, медикаментами в больничке дома отдыха, консервами, – думал о том, сколько разного сосредоточено в Цветкове и как, по всей вероятности, не проста его внутренняя, нравственная жизнь.

      – Послушайте, – окликнул его вдруг Цветков, когда он забежал в их палату за спичками. – Послушайте.

      И голосом, буквально срывающимся от волнения, прочитал:

      – «Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от холода. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут, и что мы встретимся… Мисюсь, где ты?»

      Захлопнув книжку с треском, Цветков несколько мгновений молчал, потом, чтобы Володя не заподозрил его в излишней чувствительности, произнес:

      – А Чехова не вылечили от чахотки. Тоже – медицина ваша!

      – Не кривляйтесь, – тихо сказал Володя. – Вы ведь не поэтому мне прочитали про Мисюсь.

      – Я прочитал про Мисюсь, – сухо и назидательно ответил Цветков, – потому, товарищ Устименко, что тут очень хорошо сказано, как он «потирал руки от холода». Я это тоже помню по юности, в Курске. И это я всегда вспоминаю при слове «Родина». Оно для меня – это слово – не географическое понятие и даже не моральное, а вот такое – я влюблен, поют знаменитые курские соловьи, мне девятнадцать лет, и я ее проводил первый раз в жизни.

      – Вы ее любите до сих пор?

      – Кого? – прищурившись на Володю, осведомился Цветков. – О ком вы?

      «Черт бы тебя подрал!» – уходя, в сердцах подумал Володя.

      А когда вернулся. Цветков ему сказал:

      – Знаете, он и про меня написал, вернее, про мою мать.

      – Это как? – не понял Володя.

      – Очень просто. Мы сами – деревенские, из Сырни, у нас только Сахаровы там да Цветковы, других нет. И мама у меня неграмотная, не малограмотная, а просто совсем неграмотная. В Сырне сейчас немцы, а мама никак не могла понять, что я у нее доктор, врач форменный. И когда она расхворалась и ее дядья (отца у меня очень давно нет) привезли ко мне в Курск – я там на практике был, – она думала, мама, что я санитар, понимаете? Вот послушайте, тут написано…

      Отрывая слова,