Дорогой мой человек. Юрий Герман

косынку. На щеках ее горели красные пятна, но, выплакавшись, вся она словно освежилась. Быстрая улыбка мелькнула на ее лице, осветила черные глаза, промчалась по губам, и едва слышно она спросила:

      – Помнишь, Вовка?

      За околицей селенья

      Небывалое явленье —

      Из-за лесу-лесу вдруг

      Раздается трубный звук…

      Услышим мы еще трубный звук, Вова, доживем?

      Что-то молодецкое, даже разбойничье, что-то прелестно-лукавое и бесшабашно-веселое мелькнуло в ее темных зрачках. Двумя руками она взялась за концы косынки, быстро завязала узел и велела:

      – Прости, длинношеее, за истерику. Никогда этого со мной больше не будет. Ручаюсь.

      И как отца своего запомнил Володя на всю жизнь тем, давно минувшим, рассветом, когда стоял он, летчик, и смотрел в небо, где пролегала его летчицкая дорога, так и тетку Аглаю запомнил он именно в это дождливое утро, здесь, в палисадничке, навсегда: туго затянут узел черной, глянцевитой от дождя косынки, невеселое веселье дрожит в глубоких зрачках, и слышен милый голос ее:

      – Доживем мы еще до трубного звука, а? Дождемся? Ах, дожить бы, мальчик мой дорогой, доктор дурацкий!

      Плохо поживает мой скот

      «Здравствуйте! Как вы поживаете? И как поживает ваш скот? Это папа мне процитировал из вашего письма. Здравствуйте, дрянной, самовлюбленный и совершенно мне посторонний Владимир Афанасьевич Устименко! Знаете, почему я вам пишу так свободно, будущая знаменитость? Потому что никогда не отправлю это письмо, так же как и все другие, написанные вам, много-много всякого, что было у меня на душе. И не только тут лежат письма, адресованные вам, и даже с марками, но и дома, на улице Красивой, я и оттуда вам писала, мое солнышко, мой дурачок, обидчивое мое, трудное, несостоявшееся счастье. Или счастье не может быть обидчивым? Ах, да какое кому дело до того, что я кропаю на бумаге в квартире 90, дом 7, Москва, Сретенка, Просвирин переулок, Степановой Варваре Родионовне? Ну и заплакала я и наплакала на письмо, до этого тоже никому нет никакого дела, ни тебе, ни моему коллективу, ни единой живой душе во всем этом огромном воюющем мире.

      Слушайте, Устименко В. А.!

      Наш первый настоящий спектакль мы показывали уже в дни войны. Были папы и мамы и еще неопределенные дядечки с хлопотливыми выражениями лиц. И был известный критик Л. Ф. Л. – сосредоточенный, суровый, в ремнях и со шпалой. Все другие чувствовали себя перед ним немножко виноватыми, это я не раз замечала – штатские перед военными как-то даже робеют в такие времена, и наш Виктор В. робел и, наклоняясь к критику, спрашивал – что он думает о спектакле, а тот качал ногой в новом красивом сапоге и, чувствуя, как мы все – и папы, и мамы, и артисты – прислушиваемся к его молчанию, все молчал и молчал, качал и качал ногой и ничего не говорил, пока не кончилась тревога и не сыграли отбой. Только тогда он потянулся с зевком и хрустом и произнес всем нам – медленно и, знаете, со значением:

      – Боюсь, дорогие друзья, не оказаться бы вам в смешном положении