Владислав Дворжецкий. Чужой человек. Елена Погорелая

и увлеченный (и через десятилетия после отъезда Вахтанговского театра омские старожилы говорили об увиденных спектаклях с восторгом), а тесное взаимодействие с городской труппой и режиссерами подталкивало к находкам и экспериментам. Публика валом валила на москвичей, спектакли показывали несколько раз в сутки: утром, днем, вечером и даже в полночь. Часто сбор с поздних спектаклей шел в фонд помощи семьям фронтовиков, на подарки бойцам Красной армии, в фонд обороны страны – все были только рады хотя бы такому участию в трудной работе тыла. Играли не только в театре. И омские артисты, и москвичи давали представления в госпиталях, на вокзале для отъезжающих, на призывных пунктах…

      Естественно, в обстановке военного времени к неблагонадежным сотрудникам относились с особенным подозрением, и та же Самборская, сумевшая сберечь Омский драматический театр, его труппу и здание, в условиях работы с вахтанговцами[18] неоднократно предупреждала своего протеже Дворжецкого быть осторожнее. Тот только отмахивался. Он молод и полон сил, и до сих пор ему везло – так чего же бояться? Потом с запоздалым сожалением вспомнит: надо было крутиться. «Комбинировать», убегать… Надо было решиться на то, что грозило всей труппе: уехать из Омска в район, затеряться в окрестных театрах, по личному приглашению режиссера приезжать и играть, делать так, чтобы тебя не поймали… Может быть, и действительно не поймали бы: в сорок первом году до того ли им было, чтобы ловить? Выкинули из Омска – и ладно… Но Вацлав не стал ни бегать, ни «комбинировать», и его вскоре взяли, не догоняя.

      Последние мирные семейные вечера. Уверенности в завтрашнем дне не было и не могло быть, земля ходила ходуном под ногами, но оттого еще сильнее хотелось урвать счастье сегодняшнего короткого дня. Вечерами в парковом домике Вацлав доставал фотоаппарат «Фотокор» и снимал жену: то в балетной пачке с тугим узлом на затылке, то в домашней одежде с распущенными волосами, то обнаженной («у нее была чудесная фигура, какая и должна быть у балерины, прошедшей школу Большого театра»). Эти снимки, вложенные в одну из книг (книг в доме было много, очень много!), найдут во время обыска перед вторым арестом. Над этими снимками будут, похохатывая и дымя папиросами, склоняться следователи в кабинете НКВД…

      О том, как его во второй раз арестовали, пронзительнее всего написал сам Вацлав Дворжецкий в «лагерных» воспоминаниях:

      Днем пришли. Трое. Я ребенка купал в тазике. Велели сесть на стул в стороне. Обыск. Мокрый мальчишка плачет.

      – Разрешите ребенка одеть!

      Пришла теща, унесла Владика на кухню. (Я увижу его только через пять лет.) При обыске разбросали все книги, забрали письма родителей и фотографии… жены. В обнаженном виде… Много было разных снимков, но эти, «неприличные», я хранил в книжке. Вот их и взяли. Я протестовал: «Вы не имеете права! Это личное, интимное, никого не касается!..» Потом следователь со своими помощниками разглядывал эти снимки, обменивался впечатлениями и циничными замечаниями… Я не мог дать ему по морде – был привязан

18

По воспоминаниям современников, после приезда Вахтанговского театра омскую труппу решено было отправить в Тару, Москаленки или Исилькуль, чтобы освободить здание для москвичей. Самборская протестовала, заступалась за артистов и в конце концов добилась двухлетнего плодотворнейшего сотворчества и соседства двух трупп.