Дело «Тысячи и одной ночи». Джон Диксон Карр

чтобы она не могла захлопнуться. Я потянул за ручку. Клапан зашипел так резко и пронзительно, что я замер в дверном проеме…

      Передо мной открылся темный просторный зал с мраморным полом. И посреди этого зала кто-то танцевал.

      Этот факт был неоспорим. От стен отражалось и доносилось до меня эхо этой жуткой чечетки. Бо`льшая часть зала находилась слева от меня, в то время как я стоял лицом к парадному входу в музей: мне открывался вид на балюстраду белоснежной мраморной лестницы. Где-то наверху сверкал огонек электрического фонаря. Он оставался неподвижным. При таком освещении мраморный пол казался мертвенно-белым, свет неровно растекался по предмету, на который струился: это был продолговатый ящик около семи футов в длину и трех в высоту, на его поверхности поблескивали шляпки новехоньких гвоздей. Вокруг этого ящика среди скачущих теней, пристукивая и притопывая, резвилась маленькая человеческая фигурка. И еще большего гротеска происходящему добавляло то, что на этом человечке была опрятная, с латунными пуговицами, голубая униформа служащего музея; и всякий раз, когда тот дергал головой, в темноте сверкал лакированный кожаный козырек на его аккуратной синей фуражке. Все это веселье окончилось звуками тяжелейшей одышки. Он пнул ящик, и громогласное эхо взлетело под самый потолок. Когда он наконец заговорил, то смог выдавить из себя лишь шепот.

      – О женушка Гарун аль-Рашида! – с какой-то нежностью произнес он. – Уф, уф, уф-ф-ф! Дух, я призываю тебя! Дух!

      Это чистая правда, но тогда глазам своим поверить я не мог. Все происходило точно как в мультике, в котором всяческие неодушевленные предметы вдруг оживают с наступлением темноты; и чувство у меня было такое, будто нет ничего менее одушевленного, чем музейный служащий. Однако его гнусавый голос был вполне реален. Хрипло усмехнувшись раз-другой, он оправил на себе форму, вынул из кармана фляжку, встряхнул и отхлебнул из нее, запрокинув голову.

      Я включил фонарик.

      Луч света пересек зал и выхватил его кадык, дергающийся вверх-вниз на морщинистой и красной индюшачьей шее. Его рука дрогнула, стоило ему взглянуть на меня. Он, кажется, удивился, но вовсе не запаниковал.

      – Это… – произнес он и затем переменился в голосе. – Кто здесь?

      – Офицер полиции. Подойдите сюда.

      Здравомыслие вновь вступило в свои права. Он напрягся и словно бы спрятался в скорлупу ворчливости и презрения; он съежился и впился в меня взглядом, однако все еще не казался испуганным. От него даже как будто исходило некое веселье. Подхватив свой фонарь, он шаркающей походкой подошел ко мне, бормоча что-то себе под нос и двигая шеей туда-сюда. Я увидел его иссохшее, будто бы сдавленное с двух сторон лицо, морщинистое, покрытое красноватыми пятнами до самого кончика его длинного носа, на котором висели очки; его глаза тоже казались сдавленными, он сверлил меня взглядом, склонив голову чуть ли не к самому плечу. Старик нахохлился.

      – Кто-кто вы, полицейский? – саркастично переспросил